Главная / Рефераты / Рефераты по философии
Авторский материал: Теория социального действия: от М Вебера к феноменологам
Notice: Undefined variable: ref_img in /home/area7ru/area7.ru/docs/referat.php on line 323
Теория социального действия: от М Вебера к феноменологам Е.И. Кравченко
Кравченко Елена Ивановна — кандидат исторических наук, доцент кафедры истории и теории социологии социологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова.
В каждой области знания есть вопросы, затрагивающие существо самого предмета исследования. Для социологии таким вопросом является соотношение свободного творчества человека и сдерживающих его общественных устоев. Как совместимы, и совместимы ли вообще, эти два момента? В какой мере свободен, а в какой обусловлен социальный деятель? Не противоречит ли представление о строго научной социологии представлению о свободном социальном деятеле?
Так или иначе каждый социолог видит необходимость постановки этих вопросов. Однако непосредственно связаны с ним теории, описывающие социальную реальность как сферу субъективно осмысленных и целенаправленных действий. Тем самым в лоне социологии удерживается самое трудноуловимое и трепетное — свободная созидательная воля человека. Вот почему их опорным моментом становится теория социального действия.
Родоначальником современных учений о социальном действии считается Макс Вебер. Сама социология, по его глубокому убеждению, "есть наука, стремящаяся, истолковывая, понять социальное действие и тем самым каузально объяснить его процесс и воздействие" [1, с. 602]. Вебер определяет действие (независимо от того, проявляется ли оно вовне, например, в форме агрессии, или сокрыто внутри субъективного мира личности, подобно претерпеванию) как такое поведение, с которым действующий индивид или индивиды связывают субъективно полагаемый смысл. ""Социальным" действие становится только в том случае, если по предполагаемому действующим лицом или действующими лицами смыслу соотносится с действием других людей и ориентируется на него" [1, с. 602-603].
Осознанность, осмысленность — ключ к теории социального действия Макса Вебера. Но что означает "придать действиям смысл"? Придать смысл — значит осознать себя в своей соотнесенности с миром. В акте, сообщающим смысл, в процессе смыслонаделения человек ставит некоторый объект (материальный или идеальный, одушевленный или неодушевленный) в связь со своим микрокосмом. С другой стороны, имеет смысл то, что не оставляет людей равнодушными, что так или иначе влияет на нашу жизнь, т. е. значимо. Незначимые, не соотнесенные с потребностями и интересами вещи, события остаются вне сферы нашего внимания и не имеют для нас никакой ценности. Сообщение смысла, таким образом, есть одновременно и придание ценности.
Ценность, по Веберу, — это форма человеческого мышления, способ умозаключений. Ее нельзя охарактеризовать в категориях "положительная — отрицательная", "относительная — абсолютная", объективное — субъективное" и т. п. Ценность, или значимость, есть также соотношение, соотнесенность человека с миром вещей, людей и духовных явлений. Она не связана напрямую с утилитарным назначением этих вещей и событий, практической пользой, хотя и может быть сведена к последней. Носителем ценностей является личность, постигающая их в опыте внутреннего принятия или отталкивания. Они необходимы ей для различения целей, которые ставит перед собой воля человека. Их место в мотивации действий гораздо глубже целей и интересов. Именно отнесение к ценности как придание смысла, на основе которого формулируется цель, указывает нам самое главное, что определяет поведение человека. Соответственно, как полагал Вебер, если нам удастся понять, какова та ценность, на которую ориентировано действие человека, мы поймем само это действие, и миссия социолога будет выполнена.
Вернувшись к определению социального действия, нетрудно заметить, что Вебер подчеркивает субъективный характер смыслополагания. Стало быть, предполагается, что каким-то образом стороннему наблюдателю возможно проникнуть в сознание непосредственного исполнителя действия. Но ведь сам Вебер, казалось бы, лишает нас этой возможности. Он резонно пишет, что "высочайшие "цели" и "ценности", на которые, как показывает опыт, может быть ориентировано поведение человека, мы часто полностью понять не можем, хотя в ряде случаев способны постигнуть его интеллектуально; чем больше эти ценности отличаются от наших собственных, важнейших для нас ценностей, тем труднее нам понять их в сопереживании посредством вчувствования, силою воображения" [1, с. 604].
Выход из создавшейся ситуации Вебер находит благодаря двум допущениям. Первое из них разводит обыденное сознание (или пристрастное отношение человека к тому, что является для него жизненно важным, практически полезным) и науку (или беспристрастное, объективное отношение исследователя к предмету анализа). Исследователь культуры, коим и называется у Вебера социолог, работает со вторым. Он выделяет "не общее для всех (изучаемых объектов), а значимое для всех (изучающих субъектов)" [2]. Таким образом, придание смысла как отнесение к ценности у Вебера находится вне сферы психологии, индивидуального переживания. Мы понимаем не самого действующего человека, а смысл его действия так, как его выявляет нам процедура отнесения к ценности.
Второе допущение касается самой точки отсчета, или ценности, благодаря которой мы можем определить смысл человеческого поведения и вынести общезначимое (для действующего субъекта, для ученого-аналитика и для научного сообщества в целом) суждение. Веберовское отнесение к ценности — это сопоставление смысла действия с "установкой" современной ему исторической эпохи, свойственным данной эпохе "направлением интереса". Вебер видит в ценности лишь историческое образование, не имеющее ничего общего с вечными истинами, этическими заповедями, хотя и принадлежащее сфере культуры.
Однако этим понятие ценностного выбора у Вебера не исчерпывается. Предмет науки, пишет он, — "жизнь, основанная на самой себе и понимаемая из себя самой", а следовательно, воплощающая собой огромное количество противоречивых жизненных позиций, "вечную борьбу богов"" [3, с. 730]. Удел человека, единственного обладателя воли и самосознания, — неизбежный выбор между этими богами или... демонами. Цель, по Веберу, — это всегда "идея", "ценностный идеал", лежащий в ее основе. Ставя цель, человек "взвешивает и совершает выбор между ценностями... как ему велит его совесть и его мировоззрение" [3, с. 348]. Так поначалу частная теория вырастает до мироощущения, способа восприятия и научного осмысления жизни и деятельности человека в мире. А сутью предложенного Вебером "понимающего", или интерпретативного, подхода к познанию социальной жизни становится проблема соотношения свободы и обусловленности, творчества и нормативных ограничений, которую социальный деятель каждый раз решает для себя в процессе смыслонаделения мира на основе ценностного выбора.
К числу социологов, в большей или меньшей степени придерживающихся этого воззрения на социальное действие, в западной социальной мысли относят феноменологов, этнометодологов, в большинстве своем приверженцев символического интеракционизма и авторов социологической версии экзистенциализма. При всех различиях между ними они разделяют два положения, принципиально важных для понимания не только путей развития мировой социологии, но и самой социальной жизни.
Первый момент состоит в том, что сторонникам этих социологических направлений чуждо представление о человеке как существе, лишенном права голоса, некоем неспецифическом объекте исследования. В равной мере они не разделяют взгляд на социальную среду как на независимую от человеческого сознания и опыта. Люди, пишут они, приходят не в застывший мир жестких форм, но в незавершенное творение, ежесекундно достраивая его в общении. Более того, в отличие от механических, природных систем, жизнь человеческого сообщества зависит не столько от предшествующих событий, того, что уже произошло к настоящему моменту, сколько от того, что еще не явлено, а существует лишь как идея, намерение. "В нашем понимании, цель — это такое представление о результате, — писал Вебер, — которое становится причиной действия, и так же, как мы принимаем во внимание любую причину, способствующую значимому результату, мы принимаем во внимание и данную" [4, с. 382].
Дарованная социальной науке Декартом реактивная, рефлекторная парадигма обретает достойного соперника — активистскую модель социального действия, согласно которой осмысленные поступки людей суть первопричина и существо общественной жизни. Не случайно в американской историографии все наследующие методологию Вебера течения получили название креативных [5]. Такое понимание жизнедеятельности соответствует данным психофизиологии, доказавшей на экспериментальном материале неправомерность причинно-следственного, или рефлекторного, объяснения человеческого поведения [6-9]. В соответствии с ее постулатами сама жизнь как одушевленность появляется только тогда, когда рефлекс, или ответная реакция на стимул, сменяется деятельным отношением живой системы к возникающим в ходе ее развития проблемам. Причиной действия становится его цель, то есть модель предполагаемого результата, ее информационный эквивалент. Мы действуем в соответствии с поставленной целью ("для того, чтобы"), и эта цель определяет образ наших действий ("потому, что"), на чем, собственно, и настаивал Вебер. Таким образом, определяющий фактор текущего поведения перемещается из прошлого (что было характерно для теории рефлекса) в будущее. Так возникает "концепция опережающего отражения".
Второй момент связан с признанием теории социального действия Макса Вебера органичной и естественной основой, первоисточником всех последующих трактовок социального мира как мира личностно осмысленного, созидательного взаимодействия людей. Тогда "понимающая социология" Вебера превращается в своего рода аналитический камертон, с которым сверяются упомянутые нами социологии.
Обращение к смыслу действия неминуемо становится обращением к социальному деятелю, этот смысл созидающему. Не отрицая возможность существующего порядка вещей, он, вместе с тем, отказывается от механического его приятия, справедливо полагая: его жизненный мир — это его жизненный мир. В человеческих силах не только пассивно реагировать на внешние стимулы и провокации, но активно отвечать на них по своему разумению.
Открытость общества целям-проектам, которые намечает для себя человек (то есть еще не случившемуся, но уже помысленному) отражает "податливость" социального мира. Об этом писал и Г. Зиммель, определив общество как индивидуальные, "частные процессы синтеза", которые мы совокупно называем нашим совместным бытием, или бытием-обществом (Gеsellschaft-Sein) [10]. Между индивидом как "социальным Я" и объективно существующей социальной структурой появляется еще одно, третье измерение социальной жизни — возможность социального опыта, субъективно осмысленной реальности.
Однако систематическую разработку этой идеи дает именно интерпретативное направление в социологии. Согласно ему, человек — более не жертва ни социальной организации, ни природных инстинктов. Он — обладатель (в большей или меньшей степени) свободной воли, которая позволяет ему принимать самые разные решения. Однако какое бы решение он ни принял, его поведение немыслимо без ценностного выбора. Человек-деятель не просто доподлинно отражает окружающую его действительность, но разъясняет, толкует ее для себя, исходя из усвоенных критериев, избранной системы координат. Так происходит всегда, вне зависимости от того, насколько сам человек понимает или, напротив, не осознает этого. Отношение между миром открывающихся нам возможностей и нашим знанием об этом мире никогда не бывает "внешним", "как будто существующий мир уже хорошо описан до того, как мы дали его описание, а наша задача состоит в том, чтобы открыть "уже хорошо описанный мир"" [11]. Действовать — значит посвятить себя служению определенной ценности, тем самым придавая смысл своему собственному существованию. И интерпретативные, (они же — креативные, конструктивистские) социологии делают цепочку "ценность — целеполагание, инициатива — и в пределе ответственность" явственной.
Очевидно, что в случае рефлекторной теории действия ценности бесследно растворяются в социальной норме, способах, с помощью которых социальные системы направляют, жестко обусловливают и контролируют индивидуальный выбор социального деятеля. Поэтому не умаляющий ни одну из сторон механический синтез теории действия в ее креативной трактовке с институциональной теорией систем представляется абсолютно бесперспективным. Соединение этих методологических перспектив — вне пределов ценностного поля, этического единства личности, — неизбежно приводит к поглощению человека-деятеля структурой, нормативными регламентациями и ограничениями.
Действительно, социальное действие как "опережающее отражение" предполагает, что следование нормам требует более или менее свободного согласия на то со стороны индивида, ибо норма становится нормой только, если люди признают ее таковой. Активистская модель социального действия исключает простое тиражирование социальных норм. Даже наше встраивание в социальную жизнь, то есть социализация, никогда не бывает пассивным усвоением предлагаемых обществом норм и ценностей.
Социализация — процесс обоюдоострый, активный с обеих сторон: и обучаемой, и наставляющей. Они подвержены взаимному влиянию [12]. Однако это лишь вершина айсберга. Любой общественный запрет или правило усваиваются и воплощаются на практике конкретным, не похожим на всех остальных, человеком. Ролевая униформа, выданная ему обществом в соответствии с исполняемыми задачами, статусом и рассчитанная на некоторую идеальную, типовую фигуру, все равно приобретает формы и пропорции ее владельца. Понятно, что индивидуальные особенности — вне социологического поля зрения. Однако заслуга рассматриваемых нами теоретико-методологических систем в том, что эти особенности обязательно оговариваются как не подвластный "строго научной" социологии, но от этого не менее существенный момент социальной жизни.
Вслед за Вебером, который писал о великой условности того, что мы называем "субъективным осмыслением", глава феноменологической школы А. Шютц пишет о неуловимой сфере непосредственного опыта Umwelt, в которой собственно и протекает подлинная совместная жизнь людей; Г. Гарфинкель — о так любимых социологами "рассудительных остолопах", безропотно следующих общественным нормативам, а потому безжизненных; Джордж Г. Мид — об "I", той человеческой ипостаси, которая сокрыта за эмпирически явленным обликом, подобно "душе" Джемса, или трансцендентальному еgо Канта; И. Гофман — о едва угадываемом под социальной маской истинном лице актера. Рассмотрим это подробнее.
А. Шютц делит современный социологу мир на две сферы: недоступную и доступную для социологического изучения. Первая из них, Umwеlt, предполагает прямое взаимодействие людей лицом к лицу. Это пространство непрогнозируемого эксперимента человека с социальной действительностью, область непосредственно переживаемого опыта общения людей. Вторая, Mіtwеlt, вбирает в себя опосредованный опыт анонимного общения. Здесь деятели воспринимают друг друга в качестве социальных типов, лишенных биографии, непредсказуемости и свободы. Собственно, они — уже не живые люди, а смоделированные гомункулы (hоmunсulі), характеристические персонажи как друг для друга, так и для ученого.
Социальные деятели-гомункулы вполне обходятся теми социокультурными "рецептами", которыми снабжает их социолог. Рецепты эти помогают получить стандартный результат в стандартной ситуации стандартными средствами. Гомункул не сомневается: его поступок вызовет соответствующую ожиданиям ответную реакцию. Mіtwеlt — мир реактивный, где за определенным стимулом следует предполагаемый ответ по известному трафарету. Каждое последующее действие определяется посредством типа, созданного предшествующим опытом.
Однако всякий тип некогда возник "из ситуации адекватного решения проблематичной ситуации, с которой невозможно справиться с помощью уже имеющегося запаса знаний, а только путем пересмотра уже имеющегося опыта" [13, p. 231]. Ситуация осложняется и тем, что в реальной жизни мое восприятие мира зависит от "моей нынешней исторической ситуации или... от моих прагматических интересов, принадлежащих ситуации, в которой я обнаруживаю себя здесь и сейчас" [14, p. 134]. Следовательно, каковы бы ни были наши действия, они всегда — результат принятого нами осмысленного решения. "Термином "действие", — пишет Шютц, — ...мы обозначаем продуманное человеческое поведение, то есть поведение, основанное на составленном заранее проекте. Термином "акт" мы будем обозначать результат развертывающегося процесса, то есть завершенное действие. ...Не будущее действие, а будущий акт предвосхищается в проекте" [15].
В этой связи Шютц обращает внимание еще на один, крайне "неудобный" для социологии момент. Что значит для обывателей или ученых знание собственных действий или действий других? "Мы, как правило, "знаем", что делает Другой, ради чего он это делает, почему он делает это именно в данное время и в данных конкретных обстоятельствах. Это означает, что мы воспринимаем действия другого человека с точки зрения мотивов и целей" [16, с. 488]. Однако научно описать мотивы человеческих действий сложно. Их не сумел, по мнению Шютца, должным образом осветить даже Макс Вебер.
Шютц делит мотивы на "для-того-чтобы" (іn-оrdеr-tо) и "потому-что, из-за-того-что" (bесаuѕе). При этом он сразу оговаривается: и тот, и другой очень субъективны и малодоступны для исследователя. Может, несколько более "податлив" мотив "потому-что", ибо он описывает уже свершившееся, явленное. Но вспомнив скепсис Шютца относительно познания событий прошлого (Vоrwеlt), в котором мы никогда не сможем побывать, не стоит обольщаться несбыточным. Тем более неприступным становится для нас мотив "для-того-чтобы". Мало того, что его пространство — неопределенное будущее (Fоlgеwеlt), "для-того-чтобы" погружен в глубинные слои человеческого сознания (duré е). И тем не менее мотив "для-того-чтобы" необходим Шютцу, пытающемуся окончательно не утратить — пусть в качестве фона, тональности — человека-творца.
Здесь уместна параллель с Вебером. Только целенаправленные, осмысленные действия могут стать предметом научного рассмотрения. Цель — точка отсчета, исходя из которой возможно описать структуру действия. Намеченный деятелем проект в этом случае и есть цель-причина его поступка. Именно так, по мнению целого ряда авторов, видит Шютц живое, нетипифицированное социальное действие — действие "для-того-чтобы".
Шютц признает, что первое и изначально объективное решение проблемы во многом зависит от мнения индивида о субъективно уместном. В основание феноменологической социологии заложены понятия субъективного значения, личностного смысла. "Именно это понимание действующим лицом зависимости мотивов и целей его действий от его биографически определенной ситуации имеет в виду обществовед, когда говорит о субъективном значении... Строго говоря, действующий человек, и только он один, знает, что он делает, почему он это делает..." [17].
Отказывая науке в возможности изучать реальные, непосредственные взаимодействия лицом к лицу, Шютц, тем не менее, признает их в качестве онтологической основы феноменологической социологии. В конечном счете, феноменолог должен прийти к пониманию того, "каким образом конституируется значение в индивидуальном опыте единичного Еgо..." [13, p. 225]. Ибо цель социологии — составить представление о "процессах определения значений и понимания, происходящих внутри индивидов, процессах интерпретации поведения других людей и процессах самоинтерпретации" [14, с. 492].
Однако все это — и осознание причины собственного действия, и рассмотрение альтернативных его способов, и окончательный выбор, и, наконец, само осуществление действия — область Umwеlt, или "мы-отношений", которые определяются процессом индивидуального сознания. В ней партнеры знакомы лично и принимают непосредственное участие в жизни друг друга, личностно познавая другого на собственном опыте. Именно социальные действия в сфере непосредственного опыта Umwеlt (впрочем, только в ней они реально и находятся) наполняют мир новыми смыслами и значениями, оставляя за человеком право на свободу, ту свободу, которая ускользает от социальной науки.
Вслед за феноменологами и этнометодологи рассматривают социальное действие как процесс осмысления, интерпретации социального мира. Это единственный способ не превратить субъектов действия в "рассудительных остолопов" (јudgеmеntаl dореѕ) [18, p. 68]. Мы понимаем мир так, как его определяем, и действуем так, как его понимаем. Это означает, что наши поступки и отношения друг с другом зависят не столько от объективно существующих структур и норм, сколько от нашего "ощущения", "чувства" этих структур (а ѕеnѕе оf ѕосіаl ѕtruсturе) [19, p. 27].
Структуры и нормы — не более чем антураж, обстоятельства нашей повседневной активности. Сами по себе, вне того значения, которое им придают социальные деятели, они малоинтересны этнометодологам. Последних занимает то, "каким образом общество непрерывно достраивается в практической деятельности рациональных индивидов" [20]. По мнению этнометодологов, пишет Дж. Александер, общество может предложить лишь "внешнюю" форму события, которую социальные деятели наполняют смыслом, завершают "изнутри". Однако если феноменологи упорно пытаются проникнуть в социальный механизм деятельности человеческого сознания, этнометодологи, увлеченные эмпирикой, таких попыток не предпринимают в принципе. Следуя завету Г. Гарфинкеля, они уверены: процессы умственного развития человека находятся вне пределов их науки. "Нет никакого резона заглядывать внутрь черепной коробки, так как ничего интересного, кроме мозгов, там не найти", — пишет Гарфинкель [18, p. 190].
Этнометодологам может быть в большей мере, чем кому-либо другому, угрожает опасность без особого раскаяния (в отличие от феноменологов) свести интерпретацию к следованию "рецептам", личностный поиск — к исполнению правил, а деятеля — к "гомункулу". Поначалу Гарфинкель бежит этого соблазна всеми силами, но используемый им так называемый "документальный метод" (который, впрочем, он заимствует у К. Мангейма) свидетельствует о тщетности прилагаемых усилий. Согласно документальному методу, произнесенные фразы рассматриваются "как "документ", или "нечто такое, что указывает" или "представляет" предполагаемую структуру, лежащую в их основе" [21]. Иными словами, если суть социального действия этнометодологи видят в интерпретации, то суть интерпретации — в поиске так называемой "нормальной формы" (ѕеаrсhіng fоr nоrmаl fоrm). Например, в случае непредвиденной заминки или нарастающего непонимания между собеседниками один из них жестом (будь то неодобрительный взгляд, саркастическая улыбка или взмах руки) обязательно просигнализирует другому о необходимости возвращения к общепринятой, положенной в данной ситуации форме взаимодействия. Порядок рождается из присущей нашему сознанию способности типизировать вновь происходящее в соответствии с уже известными образцами.
В этом же русле Сикурел определяет социологию как науку, ищущую ответа на вопрос: каким образом мы осмысливаем свое окружение социально приемлемым способом? Фрагменты социального мира, поясняет Сикурел, предстают нам узнаваемыми благодаря языку, который "проявляет" культурные образцы нашего общения, упорядочивающие и структурирующие его. Подтверждая способность человека творить социальную реальность, Сикурел отождествляет правила ее интерпретации с фундаментальными правилами грамматики. Они позволяют деятелю "вырабатывать уместные (обычно инновационные) ответы на меняющееся ситуационное окружение" [19, p. 27].
Понятно, что интерпретировать — значит не строго и однозначно следовать предложенному обществом образцу, а наделять происходящее смыслом, содержанием, в равной мере исходя как из личного опыта социальной жизни, так и особенностей взаимодействия в данной конкретной ситуации. Интерпретация — это переговорный процесс, на чем особенно настаивал Дж. Мид. Этого не отрицает и сам Сикурел, считая интерпретацию постоянным взаимным процессом, где структурное сходство контекста с другими известными событиями ("чувство социальной структуры") вкупе с намерениями индивида конструирует новую действительность.
Однако предложенная Сикурелом "фолк-модель" все-таки демонстрирует нам сдвиг в сторону структурализма. Вслед за антропологами Сикурел считает "фолк-модель" когнитивной системой, разделяемой интерсубъективно, культурным образцом нашей повседневной жизни [22]. Она — базовое знание, своего рода феноменологический "рецепт", позволяющий сориентироваться в мире. В конце 1970-х годов Дон Циммерман выдвигает подобную концепцию так называемого "естественного языка" (nаturаl lаnguаgе) [23] — базовой структуры взаимодействия между собеседниками: сменой очередности, характером попыток сгладить возникающие недоразумения и паузы. Социолог отстаивает инвариантный характер его свойств. Более того, Циммерману импонирует идея синтеза этнометодологии с теорией социальных структур. Их взаимное обогащение он считает "открытым вопросом и интригующей возможностью". А в конце 1980-х годов Г. Гарфинкель прямо говорит, что этнометодология (пусть несколько иными средствами, нежели традиционная социология) исследует формальные структуры рационально постижимого дискурса, стандартизированный, единообразный и повторяющийся механизм (mасhіnеrу) нашей повседневной активности [24]. Херитадж и Аткинсон также называют объектом современной этнометодологии "институционализированные структуры беседы" вне зависимости от того, насколько сами говорящие их осознают [25]. Таким образом, граница между понятиями "принудительного" и "указующего" становится трудно различимой. Об осмыслении человеком собственных действий как целеполагании, размышлении о возможных альтернативных вариантах решения возникающих проблем упоминается все реже. Этнометодологи почти полностью разрывают связь между социальным действием и ценностным выбором.
Казалось бы, разительным антиподом такому воззрению на социальное действие являются взгляды интеракционистов и, в первую очередь, Дж. Мида. Подчеркивая, что в основе социального действия лежит диалог с "обществом внутри себя" или с самим собой из перспективы социально значимых норм, Мид отождествляет социального деятеля с его рефлексивным самоощущением "Self" — самовосприятием, Я-концепцией. Мид пишет: "Я хочу ясно показать, что характерной чертой Ѕеlf является отношение к самому себе именно как к объекту. Оно может быть как субъектом, так и объектом" [26, p. 201], познающее и одновременно познаваемое самим собой, творящее и творимое. Способность эта, по Миду, зиждется на динамической, точнее, диалогической природе "Self", не имеющего постоянного, ярко выраженного центра и работающего в "двух режимах", в рамках разговора "I" и "me"1.
Выделенные Мидом грани "Self" ни в коей мере не являются завершенными и четко очерченными его составляющими. Это условные, функциональные полюса, способы существования, возможности "Self". По образному выражению Мида, "me" существует "там" (there), в сфере общепринятых, интерсубъективных смыслов. Оно — принятая нами система исходных установок, продуманная и осознанная, предваряющая наши действия в любой ситуации. И тем не менее, как бы ни были выверены (социальными нормами и личным опытом) наши замыслы, "результирующее действие всегда несколько отличается от всего того, что человек мог предвидеть. Это справедливо даже тогда, когда он просто ходит пешком. Само выполнение предусмотренных шагов ставит его в ситуацию, слегка отличающуюся от ожидаемой, в определенном смысле ситуацию неизвестности (novel). Это движение в будущее, так сказать, — шаг ego, или "I". Это — нечто, что не дано в me" [27]. "I" выбирает из багажа "me" то, что считает нужным и применяет это в том виде, в каком считает необходимым, отвергая не устраивающее его. Именно из-за "I" мы никогда до конца не знаем, кто мы, удивляясь собственными действиями.
Ego, или "I", ответственно за все нововведения, изменения; "me" выполняет обязанности цензора, устанавливая границы дозволенного. "I" живет только в настоящем. Будучи осознанным, оно моментально превращается в "me". "Если Вы спросите меня,.. куда именно в ваш собственный опыт входит I, ответ таков: оно входит как историческая фигура" [26, p. 229].
"I" дает ощущение свободы, инициативы. Пусть мы располагаем сведениями о себе самих и той ситуации, в которой находимся, но точной информации о том, как мы будем действовать в этой ситуации, у нас нет. Она появится у нас только после совершения действия. Протяженное во времени социальное действие предварено в самом начале старой "me"-системой и считается завершенным с появлением новой "me"-системы. "I" данного момента присутствует в "me" следующего момента, каждый раз пересматривая однажды наработанное. Как данность, "I" — это "me", но "me", которое прежде было "I".
Следовательно, "I" характеризует творческое начало человеческого "Self", его индивидуальные особенности, непосредственность нашего сиюминутного существования, спонтанность. "...I как вызывает me, так и отвечает ему. Взятые вместе они конституируют личность, как она появляется в социальном опыте. Self по существу есть социальный процесс, происходящий с помощью этих двух, отличных друг от друга фаз. Если бы он не обладал ими, тогда бы отсутствовала сознательная ответственность и в опыте не было ничего нового" [26, p. 233].
"Me" связано с традицией, культурными и институциональными ограничениями нашего восприятия, с тем влиянием, которое оказывают на нас другие, с их участием в формировании нашего "Self". По замыслу Мида, "me" не только оставляет за "I" свободу действия, отказываясь от его полного предопределения, но и само в определенном смысле является его производным. Ведь опыт "me" — не столько результат усвоения общественного опыта, сколько усвоенные реакции "I" на этот опыт. В собственном опыте Я может ощущать себя в качестве действующего субъекта и может рефлектировать по поводу своих действий. Я может соотносить себя с самим собой.
Однако не следует забывать, что соотношение "I – me" характеризует "Self", то есть человеческую рефлексию, осознанный и упорядоченный опыт. Эту пару нельзя рассматривать как "бессознательное — осознанное", "нерациональное — рациональное", "эмоциональное — рассудочное", "интуитивное — логическое". "I" по определению должно участвовать в осмысленном существовании "Self". Мид оказывается в довольно сложном положении. С одной стороны, очевидны его попытки сохранить за человеком, пусть в его "Self"-образе, свободу творчества, способность к импровизации, многомерность существования. С другой стороны, он явно отождествляет "человека социального" с человеком, обладающим "объясняющим умом". Для того чтобы найти компромисс между этими, трудно совместимыми исходными посылками, Мид вводит два новых понятия: "непосредственность восприятия" (immediacy) и "живая реальность" (living reality).
К "непосредственности восприятия" он обращается, чтобы снять противоречие между спонтанным и, вместе с тем, рефлексивным в характере "I". Несмотря на некоторую вольность объяснения, которую признает и сам Мид, он небезосновательно считает неизбежным присутствие в нашем восприятии элементов оценки, суждения о происходящем, моментов его интерпретации. Это своеобразная, неявная рефлексия первого порядка (несопоставимая с рефлексией научной), неизбывная соотнесенность воспринимаемого с воспринимающим. Однако в этом случае непосредственность и безотлагательность "I" — это непринужденность, которая органично и не задумываясь включает в себя рассудительность, а само "I" в результате пояснений Мида приобретает все более иллюзорный характер. В конце концов Мид признает невозможность сколь-нибудь внятно растолковать природу "I" — этот вопрос вне пределов науки. "У меня нет намерения поднимать метафизический вопрос о том, как человек может быть одновременно и I, и me, но я вопрошаю о значимости этого разделения с точки зрения поведения как такового" [26, p. 229]. Спустя десятилетия усилия добросовестных последователей Мида сделают иллюзорность "I" бесспорной.
Еще одной попыткой Мида преодолеть мнение о всецело рациональной постижимости человеческой жизни в обществе становится понятие "живой реальности", дорефлексивной основы "Self". В самом общем приближении она может быть определена как известный нам процесс жизни, природная сила биологического организма, обладающего уникальным восприятием, субъективностью. Она — deus ex machina, к которому прибегает Мид в случаях логических "поломок" механизма "I — me".
Происходящее в настоящем еще недоступно сознанию, т. е. нашему "Self". И Мид решается прибегнуть к "живой реальности" как первооснове, экзистенциальному началу "Self". Именно благодаря ей "разрушение" "Self" не становится фатальным, а предвосхищает его обновление.
Дж. Мид творит "человека социального" весьма характерным для всех крупных социальных мыслителей образом: сочетая взвешенность и логическую выдержанность своих научных построений с интуитивной потребностью, а нередко и настоятельной необходимостью вырваться за рамки тех ограничений, которые накладывает та или иная специальная наука, в подлежащие ей философские, метафизические глубины. Однако рывок этот незамедлительно вызывает противодействие дисциплинарных ограничений, отбрасывающих ученого назад, в границы "дозволенного". И вот уже качества, которыми философская мысль наделяет человеческое бытие, весьма своеобразным и рискованным образом сообщаются его производному — "Self", временной, ситуативной категории действия. Свобода как сущностная, природная характеристика человека становится свободой весьма ограниченного выбора среди предложенных обществом возможностей.
Очевидно, что Мид не мыслит свободу в отрыве от ответственности. Но что под ней подразумевается? Ее синоним — моральная необходимость (moral necessity) или все та же ответственность за рациональные поступки, все тот же шаг в будущее из настоящего, подготовленный прошлым, для которого выявленные причинно-следственные закономерности — условие уже избранного будущего, а не условие самого выбора этого будущего. И в этом смысле кажется уже не столь резким мнение ряда американских исследователей о том, что социальное действие Мида воспроизводит реактивный характер взаимоотношений между индивидуальным организмом и его физическим и биологическим окружением [28].
Тем не менее, как бы мы не оценивали вклад Мида в теорию социального действия, ему трудно отказать в следующем: сюжетная завязка его социологического сценария не слишком сильно отличается от замысла феноменологов и, тем более, этнометодологов. В частности, речь идет об обнаруженном этими учеными так называемом "парадоксе" социальной жизни: чем лучше и детальнее человек знаком с социальными установлениями, тем легче ему их обойти или перешагнуть, слукавить. В реальной жизни социальное действие непременно ведет к уточнению, а нередко и обновлению социальной рутины. Именно эта идея положена в основу социологии И. Гофмана.
В современном мире, пишет Гофман, социальное действие все более становится деятельностью по управлению производимыми впечатлениями. Участники взаимодействия, или актеры, преследуя собственные цели и воплощая на социальной сцене собственные намерения, ведут игру по "одурачиванию" друг друга. Узаконенные правила этой игры требуют, чтобы каждый из участников взаимодействия придерживался определенных стандартов поведения, намеренно подчеркивая и утрируя их. "...Всякий раз, когда нам выдается униформа, нам, на самом деле, выдается кожа" [29].
Очевидно, что в данном случае речь может идти о человеке как определенной социальной маске, не более того. В жизни несоотвествие роли и актера, вынужденный конфликт между "all-too-human self" как исполнителем и "socialized self" как основой исполнения соответствующей роли возможен, а порой даже неизбежен. Именно он приоткрывает нам завесу над сокровенным и священным "Self" человеческой природы, личной идентификацией, крепнущей в борьбе конфликтующих сторон. "Именно в борьбе против чего-либо рождается наше подлинное Self, — делает вывод И. Гофман. — ... И хотя полнейшая приверженность и привязанность к какому-либо социальному подразделению предполагает некоторую обезличенность, без чего-то, к чему мы можем засвидетельствовать свою принадлежность, не существует стабильного Self. Наше ощущение своего бытия, как обладающего определенным лицом человека, может быть извлечено только из погружения в более широкий социальный контекст. Наше сознание собственной индивидуальности возникает из тех неприметных способов и средств, с помощью которых мы оказываем сопротивление насилию. Наш статус опирается на нерушимое здание этого мира, в то время, как наше ощущение самоидентификации скрывается в его щелях" [30].
Третья ипостась гофмановского человека — естественное следствие его подхода к сути человеческой жизни, ее целям и мотивам. Говоря о наличествующей дистанции между человеком и исполняемой им ролью (role distance), вторичных приспособлениях исполнителя (secondary adjustments) к существованию между самим собой и исполняемой ролью, И. Гофман приходит к выводу о недоступной взору ученого природе человека, ощущающего эту дистанцию и страдающего от ее неизбежности. Истинное "Self" — одновременно и результат, и основа взаимодействия и взаимоотталкивания актера и его роли. Наша подлинность есть своего рода материя, приобретающая зримые очертания лежащих на поверхности социальных характеров и драматургических амплуа. Поэтому наши роли являют собой функциональные производные от их неразложимой основы — "Self".
И хотя в социологии здравствует и процветает hоmо sосiоlоgiсus — весьма схематичная, но очень удобная в обращении модель человека-деятеля, выстроенная по нормативным образцам [31], — вышеупомянутые авторы пытаются от нее отмежеваться. Они понимают, что лишенный внутренней свободы деятель не способен сделать ответственный ценностный выбор. А попытка уклониться от него его не уничтожает. Антиномия, противоборство мира свободы и мира необходимости вечно, и рождается она только человеком и внутри человека.
Тем более неприемлемой представляется нам социологическая версия экзистенциализма. Еще К. Ясперс заметил: "Подлинная экзистенциальная философия апеллирует, вопрошает, благодаря чему человек пытается вновь прийти к самому себе... При вносящем путаницу смешении с социологическим, психологическим и антропологическим мышлением она впадает лишь в софистический маскарад" [32]. Впрочем, и сами сторонники экзистенциального подхода в социологии весьма осторожно относятся к своим теоретическим экспериментаем, обставляя их целым рядом условий и предостережений: "Экзистенциализм мог бы напасть на след более жизненных, более плодотворных способов проникновения в суть (социальной жизни, — Е.К.), чем чистая феноменология. Но он все еще вынужден брать уроки у предшествующей ему феноменологии и особенно у Гуссерля" [33].
Сама проблема, вокруг которой пытается собрать своих авторов экзистенциальная социология, изначальна для теории социального действия: человек-творец и одновременно продукт социальной среды; он волен ставить собственные цели, но неизбежно ограничен существующими нормами. Вопрос в другом: а можно ли решить ее социологу, прибегая к экзистенциальному видению, философии существования?
"...Социология — это неотъемлемая часть экзистенциального целого общества..." [34], пишет Э. Тирикьян, тем самым наделяя последнее личной, ответственной открытостью бытию. Существование, присущее именно и только человеку как воплощенному духовному существу, обладающему сознанием и свободой, объективируется до уровня социальной общности. Происходит довольно странная, противная самому духу экзистенциализма подмена. Общество, общественные явления — скорее не объективны для всех, а существенны, значимы для каждого. "Психологическая реальность", созданная интерсубъективным сознанием действующих индивидов, присутствует в их экзистенциальном опыте, а потому не может быть сведена к надындивидуальным фактам, фиксированной во времени и пространстве структуре. Пытаясь сохранить экзистенциальный колорит своих социологических воззрений, Тирикьян оказывается не в состоянии удержать даже феноменологический. В итоге американский теоретик вынужден сосредочиться на внешних условиях протекания действия, нормативах и ограничениях.
Напротив, и Вебер, и феноменологи, и этнометодологи, и интеракционисты пишут о социальном действии как о воплощении задуманного проекта, цели с оглядкой на общественный порядок. И в этом изобретательность их героев не знает границ. Создание новых и восполнение старых интерсубъективных смыслов, "рецептов" действия в феноменологии; так называемый "поиск нормальной формы" в этнометодологии; индивидуально окрашенная игра по правилам у Мида; манипуляция узаконенными образцами у Гофмана.
Действительно, социальное творчество, как замечательно сказал Б.П. Вышеславцев, "есть "искусство сочетания", игра возможностями и альтернативами. Свобода не исчерпывается выбором между дозволенным и запрещенным, между да и нет. "Существует свобода выбора между различными и противоположными да, между различными творческими возможностями" [35]. Возможности эти поистине неисчерпаемы. Однако чем менее очевидна связь между социальным действием и ценностным выбором, тем менее жизнеспособны и аналитически достоверны социальные деятели. Оскудевают их жизненные шансы. Замалчивание неизбежности ценностного выбора приводит к тому, что действие как проявленная вовне ценностная позиция уступает место действию как стремлению соответствовать существующим предписаниям. Вследствие этого неизбежным становится отказ от интерпретативного анализа в пользу структурно-функционального. Так, например, феноменологически "нормальное", интерсубъективное не тождественно "нормативному", однако грань между этими понятиями очень тонка. Этнометодологи преодолевают ее играючи.
Выявленную закономерность утраты ценностных основ человеческой жизнедеятельности автор статьи определяет как тенденцию развития теории социального действия в западной интерпретативной или креативной социологии XX века. То, что для Вебера было изначальной метафизической посылкой человеческой жизнедеятельности — ценностный выбор — в работах интеракционистов, феноменологов, не говоря уже об этнометодологах, а тем более создателях экзистенциальной версии социального действия, принимает форму рассуждений о некоем неуловимом, не подвластном строго научному изучению моменте социальной жизни — индивидуально окрашенных, неповторимых свойствах субъекта. Таким образом, модель социального дейст...
ВНИМАНИЕ!
Текст просматриваемого вами реферата (доклада, курсовой) урезан на треть (33%)!
Чтобы просматривать этот и другие рефераты полностью, авторизуйтесь на сайте:
|
|
|
Добавлено: 2010.10.21
Просмотров: 970
|
Notice: Undefined offset: 1 in /home/area7ru/area7.ru/docs/linkmanager/links.php on line 21
При использовании материалов сайта, активная ссылка на AREA7.RU обязательная! |
