Реферат: Александр БлокNotice: Undefined variable: ref_img in /home/area7ru/area7.ru/docs/referat.php on line 323
Но вот голос другого современника:
Вы хотите видеть настоящего Александра Блока? - спрашивают нас. - Взгляните на портрет, написанный с него блестящим художником Константином Сомовым! Тяжелое, надменное, бесконечно усталое лицо, опаленное пламенем многих страстей... Вот он! Да, был и такой Блок. Но почему же ни он сам, беспощадный к себе и бесстрашно искренний, ни его близкие не любили этот портрет? Каков же истинный Блок?
"Благоуханная глушь" подмосковной усадебки Шахматове, обычной летней "резиденции" Бекетовых, казалось, прочно отгорожена от всего печального и тревожного, как будущий "соловьиный сад" блоковской поэмы, в который "не доносятся жизни проклятья". Как в сказочном королевстве, ребенок растет в профессорско-дворянской семье общим кумиром и баловнем и занимает все большее место на скрижалях фамильной "хроники" - в тетради "Касьян" (сестры Бекетовы, и среди них мать Блока, завели ее, чтобы раз в четыре года - в Касьянов день, 29 февраля - записывать важнейшие из случившихся событий и гадать о будущем). Впоследствии "Касьян" наивно и благоговейно сохранит нам внешний пунктир блоковской биографии: "ангел прелестный", "Сашурочка" постепенно превратится в "Сашуру", в "Сашу", окончит гимназию, поступит в Петербургский университет, женится на дочери близкого друга А. Н. Бекетова, великого русского ученого Менделеева, Любови Дмитриевне, и будет на первых порах думать по окончании курса быть учителем русской литературы или служить в Публичной библиотеке. Но вскоре определится истинное его призвание: "Саша стал известным поэтом, издал уже несколько сборников стихов, пишет во многих изданиях" (1908); "Саша очень известный и любимый поэт" (1912). На записи 1912 года повествование "Касьяна" обрывается, так что он ничего не может поведать нам о Блоке - авторе драмы "Роза и Крест" и поэм "Соловьиный сад" и "Двенадцать". И конечно же, он оставляет неразгаданным самый процесс превращения "Сашурочки" в великого поэта. Блок говорил, что писательские творения - "только внешние результаты подземного роста души" (V, 369-370). О ходе этого роста можно подчас только догадываться. Это-сложнейшее производное от разнообразнейших жизненных событий и впечатлений, от огромнейших до почти незаметных. Много лет спустя мать Блока писала, что "он - очень напряженный и чувствительный аккумулятор"2. Это глубоко верно и во многом объясняет, почему именно Блок превратился в величайшего трагического поэта эпохи. Блоку было что "аккумулировать" уже в атмосфере самой его семьи. "...И ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье, где дети выросли и смотрят прочь, а старики уже болеют, становятся равнодушнее, друзей не так много, и друзья уже не те - свободолюбивые, пламенные, - говорится в набросках планов блоковской поэмы "Возмездие", во многом носящей автобиографический характер. - ...Семья, идущая как бы на убыль, старикам суждено окончить дни в глуши победоносцевского периода. Теперь уже то, что растет, - растет не по-ихнему, они этого не видят, им виден только мрак" (III, 462). За этой конспективной записью - плоды не только позднейших "ума холодных наблюдений", но и непосредственных "горестных замет" детского и юношеского сердца, которое внезапно смутно ощущало противоречия, проступающие сквозь "прелесть той семьи". Старшие Бекетовы не могли понять не только "незнакомца странного", "демоном" ворвавшегося в их семью, - А. Л. Блока, но и свою собственную младшую дочь, полную каких-то неясных томлений и резко сменяющихся настроений. "...меня пять человек, а может и больше", - признавалась она сестре уже на склоне лет3. "Уже кругом - 1 марта, - говорится в тех же набросках поэмы. - И вот - предвестием входит в семью "демон" (III, 461). 1 марта 1881 года - день убийства народовольцами царя Александра II. Мысль Блока очень глубока и интересна: общественное брожение, напряженность, кризисность проявляют себя всюду, в самых разных жизненных областях. "Мы знаем гуртовые события, а не судьбы лиц, находившихся в прямой зависимости от них и в которых без видимого шума ломались жизни и гибли в столкновениях. Кровь заменялась слезами, опустошенные города - разрушенными семьями, поля сражений - забытыми могилами", - писал об одном переломном историческом моменте Герцен. Как в герое блоковской поэмы, так, вероятно, в свое время и в самом авторе "все сильнее... накоплялось волнение беспокойное и неопределенное" (III, 460) и напряженно искало себе выхода и имени. Эти настроения, а также родственные и дружеские связи сблизили Блока в начале века с группой так называемых молодых символистов, в особенности с Андреем Белым (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева) и с Сергеем Соловьевым. Символизм - одно из самых сложных и противоречивых направлений в русской литературе рубежа веков. Истоки символизма были довольно многообразны, различные писатели приходили к нему глубоко индивидуальными путями, придавая этому течению крайнюю пестроту, когда даже признанные "лидеры" его решительно расходились порой друг с другом в определении "метода чистого символизма". С одной стороны, символисты опирались на идеалистические идеи Платона и любили выражать их гетевскими словами: "Все преходящее только символ". Для них все становилось мистическим, волнующе неясным. На каждый предмет ложится "отблеск, косой преломившийся луч божеского". Каждое событие земной жизни лишь обозначает, символизирует нечто, совершающееся в ином, идеальном, потустороннем мире. Сама жизнь, по меткому определению современного исследователя Л. К. Долгополова, представлялась символистам "в виде некоего внешнего покрова, таящего в глубине своей нечто более важное, грозное и хаотическое, но невидимое "простым глазом"4. Все это, казалось, должно было далеко увести их - а некоторую часть и действительно уводило!- от "низменной" действительности с ее злободневными тревогами, нуждами и заботами. Но, с другой стороны, при всем своем "отталкивании" от окружающей жизни символисты на самом деле были порождением определенной эпохи, ее "детьми". Как остроумно определил впоследствии Борис Пастернак, "символистом была действительность, которая вся была в переходах и брожении; вся что-то скорее значила, нежели составляла, и скорее служила симптомом и знамением, нежели удовлетворяла"5. При дверях стояла эпоха гигантских социальных потрясений, войн и революций, и символисты ощущали уже некие "подземные толчки", хотя и истолковывали их в религиозно-мистическом духе, пророча скорый "конец истории" и наступление предсказанного в Апокалипсисе "страшного суда". Не удивительно, что творческие пути многих символистов, в том числе и Александра Блока, оказались достаточно сложным и противоречивым. В "Розе и Кресте" наивный собеседник Гаэтана никак не может уразуметь происхождения его песенного дара:
Автор одной из новых книг о Блоке А.Н. Горелов заметил, что у современных исследователей существует опасность подвести поэта к поэме "Двенадцать" "прямиком, строевым шагом". Некогда, в молодости, и самому Блоку тоже все представлялось очень простым: "...высший расцвет поэзии: поэт нашел себя и, вместе, попал в свою эпоху. Таким образом моменты его личной жизни протекают наравне с моментами его века, которые, в свою очередь, едиповременны с моментами творчества. Здесь такая легкость и плавность, будто в идеальной системе зубчатых колес"6. Это высказано в письме к Андрею Белому 9 января 1903 года. Ровно через два года Белый приехал в Петербург, где вместе с Блоком остро пережил кошмар Кровавого воскресенья. Тогда Александр Блок действительно вступил в свою эпоху, пробужденный отдаленным гулом "моря" - сначала русско-японской войны, а потом революции 1905 года, и отныне даже "моменты его личной жизни протекают наравне с моментами его века", - только нет здесь никакой "легкости и плавности", а есть долгий, трудный, подчас окольный путь к "высшему расцвету поэзии". Первая книга Блока - "Стихи о Прекрасной Даме" (1905) - была встречена многими символистами восторженно. "Книжка эта родилась вне временности, - вне современности, во всяком случае", - многозначительно говорилось в одной рецензии, исходившей из этого лагеря. Поэтический дебют Блока явственно противопоставлялся здесь "злободневности" революционного 1905 года. "Земная" основа книги действительно была далека от шумящих вокруг событий: это история любви Блока к своей будущей жене, Любови Дмитриевне Менделеевой. Многие из этих стихов реально, хотя и пунктирно, воссоздают все перипетии развития чувства:
Поэт-символист "твердо уверен в существовании таинственной и малопостижимой связи" между возлюбленной и собой, и реальная девушка оказывается для него "земным воплощением пресловутой Пречистой Девы или Вечной Женственности" (VII, 62). Поэтому-то реальной, земной женщине было трудно, а то и просто невозможно узнать себя в таком обличии:
В 1900 году, в разгар студенческих волнений, Блок принес к старинному знакомому семьи Бекетовых В. П. Острогорскому, редактору журнала "Мир божий", стихи, внушенные картинами Виктора Васнецова, где изображались вещие птицы древних русских поверий - Гамаюн, Сирии и Алконост. "Пробежав стихи, - вспоминает Блок, - он сказал: "Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!" - и выпроводил меня со свирепым добродушием". Этот эпизод сам поэт назвал "анекдотом", случившимся с ним "от полного незнания и неумения сообщаться с миром" (VII, 14). Однако, перечитывая ныне стихи "Гамаюн, птица вещая", уже улавливаешь ту тревожную ноту предчувствия грядущих катастроф, которая составляет характернейшую черту всего творчества поэта:
Люди внимают гаданью, желая "знать - что теперь", прислушиваются к "какому-то болтуну", не замечая тревожных признаков предстоящих грозных событий.
Происходит парадоксальная "подмена" смыслов. Поэт-символист полагает, что утверждает одно: суетность злободневных "гаданий" и "криков" и реальность апокалипсических призраков. Но "символист-действительность" (если вспомнить приведенные выше слова Пастернака) придает этим стихам иной смысл: "из-за мирской суеты" окружавших юного поэта философствующих мистиков "смотрится... очами великими" грозный призрак революции. И в своей собственной душе поэт не чувствует гармонии. "Приступы отчаянья и иронии", которые, по его признанию, начались у него уже в пятнадцать лет, подчас обесценивают в глазах Блока все, на что он надеется:
"Раскроется круг и будет мгновенье, - пишет он Л. Д. Менделеевой 25 декабря 1902 г., - когда Ты, просиявшая, сомкнешь его уже за мной, и мы останемся в нем вместе, и он уже не разомкнется для того, чтобы выпустить меня, или впустить третьего, черного, бегущего по следам, старающегося сбить с дороги, кричащего всеми голосами двойника-подражателя"10. Но и в любви часто таится для Блока нечто неведомое, грозное ("Изменишь облик Ты!"):
Метаморфозы лика Прекрасной Дамы иные в них повинны а перемены, происходящие в душе самого поэта, и - "жизнь шумящая". Вместо носительницы гармонии, вечной мудрости, какой ее хотели видеть друзья молодого Блока, поклонники поэта и философа Владимира Соловьева, вроде Андрея Белого, героиня стихов все чаще становится символом самой жизни со всем ее богатством и драматическими противоречиями Рядом с образом Лучезарной Подруги возникает смутное, несчастное лицо женщины самоубийцы ("Встала в сияньи ") На страницы "Стихов о Прекрасной Даме" попадает и стихотворение "Фабрика".
Прежний образ Прекрасной Дамы меркнет "Потемнели, поблекли залы" воздвигнутого для нее в стихах дворца, - все начинает напоминать гаснущее марево или театральную декорацию, готовую вот-вот взвиться вверх, исчезнуть Меняется освещение, кончается сказка, наступают "неверные дневные тени"
В черновых набросках поэта появляются строки:
"Пузыри земли" - этим выражением из своей любимой трагедии "Макбет" называет поэт новый цикл стихов. Земля здесь - не просто шахматовские поляны и болота, подчас буквально описанные в стихах, но и народная жизнь, народная душа, "лес народных поверий и суеверий", "причудливые и странные существа, которые потянутся к нам из-за каждого куста, с каждого сучка и со дна лесного ручья" (V, 37). Рождаемые в этой глубине образы обладают, при всей своей фантастичности, убедительной конкретностью и своеобразной достоверностью. Вот "дети дубрав" - "захудалые черти":
Даже в скромной студенческой работе Блока о Болотове и Новикове проступают крепнущие симпатии к народному искусству. "Болотов побывал в театре и смотрел арлекинаду, - пишет он. - В этом скелете многих великих трагедий А<ндрей> Т<имофеевич> усмотрел только "кривлянья, коверканья, глупые и грубые шутки и вранье, составляющее сущий вздор", чтобы "смешить и увеселять глупую чернь..."11 Весь тон изложения выдает несогласие Блока с Болотовым. Там, где высокомерный взгляд часто доныне, а не только в XVIII веке, видит лишь "кривлянье" и "сущий вздор", Блок подозревает просто иную систему понятий и образов. Семеновские казармы на Невке, где жил Блок вместе со своей матерью и отчимом-офицером, были со всех сторон окружены фабриками и домами, где обитали рабочие.
Мысль об этой таящейся до поры лаве горя и гнева начинает все чаще посещать поэта в памятном 1904 году:
Городской пейзаж окрашивается в стихах Блока в тревожные, красные тона.
В конце 1904 года Блок работает над поэмой "Ее прибытие". Занятые "тяжелым", "медленным" трудом в "угрюмом порту" люди неясно мечтают о каком-то чуде. Наконец гроза поет "веселую песню", предвещая скорое прибытие "больших кораблей из далекой страны".
"Прибытие Прекрасной Дамы" - называлась поэма в рукописи. Но Блок признавался, что ему "надоело" "обоюдоострое название" героини его прежних стихов, что все это "было пережито раньше" (VIII, 113). "Дальше и нельзя ничего, - писал он уже осенью после одного стихотворного наброска в старом духе. - Все это прошло, минуло, "исчерпано" (IX, 67). Очевидно, Она в поэме уже не тождественна Прекрасной Даме. Это - символ чего-то высокого, радостного для людей. "Она девушка!" - когда скажет он бывало о ком, - писал ближайший друг поэта Е. П. Иванов о Блоке, - ...то что-то страшно хорошее, как ставящее... знак плюса над явлением - слышалось в голосе его. "Она девушка" - это сказал он себе о революции... "Она девушка. Это моя невеста!" сказал А. Б<лок> революции и поверил ей..."12 (В тех же черновых набросках Е. Иванова именно к революции относится выражение: "Ее прибытие", позже зачеркнутое.)" Революционные события 1905 года многообразно отразились в творчестве Блока. Дело даже не в прямых откликах на то или иное из них ("Митинг", "Шли на приступ..."), но в пронизывающем стихи поэта ощущении наступившего перелома, рубежа:
"Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа" (Гоголь). "Кто взманил меня на путь знакомый... Нет, иду я в путь никем не званый...". Недаром загадочный, тревожащий, притягательный мотив "птицы-тройки" пройдет затем через поэзию и публицистику Блока, чтобы чудесно преобразиться напоследок в грозный образ двенадцати красногвардейцев, которые "вдаль идут державным шагом". Но до этого победною шествия еще бесконечно далеко. В разгар опрометчивых либеральных ликований по поводу "свобод", обещанных царским манифестом 17 октября 1905 года, Блок пишет поразительно прозорливое стихотворение:
Еще недавно в устах символиста Блока "невеста" обычно обозначала Вечную Женственность, грядущую в мир, чтобы чудесно преобразить его. Теперь это символ реальных перемен, происходящих в жизни:
Но Блок и сам был очень далек от действительного знания "лица" деревни и скорее ощущал некие исходящие оттуда, тревожащие, будоражащие токи. Это и было пресловутое "оружие". "Звонкий топор" поэта ударил в первую очередь по тому, что сковывало его самого, когда он, если выразиться словами стихотворения "Сольвейг", -
"Вероятно, революция дохнула в меня и что-то раздробила внутри души, - писал Блок, - так что разлетелись кругом неровные осколки, иногда, может быть, случайные" (VIII, 164). "Балаганчик" написан "кровью... растерзанной мечты": мистерия ожидания чуда превратилась в горькую арлекинаду. Важные мистики, благоговейно сосредоточенные для встречи "Бледной Подруги" - Смерти, принимают за нее Коломбину и так возмущенно препираются с Пьеро, уверяющим, что это его невеста, что тот готов отступиться. Все полно трагикомической неразберихи и внезапных превращений: Коломбина, обманув ожидания мистиков, а затем и Пьеро, уходит с Арлекином, а затем обнаруживается, что она - картонная; религиозное собрание сменяется маскарадом; из паяца, "раненного" рыцарским мечом, брызжет струя... клюквенного сока; даль, видневшаяся за окном, оказывается нарисованной на бумаге, и Арлекин, прыгающий в окно, летит в пустоту, перед испуганными масками возникает Смерть, Пьеро простирает к ней руки, она оказывается Коломбиной и... опять исчезает вместе с взвивающимися кверху декорациями и разбегающимися масками. Ирония пьесы разрушительна не только по отношению к литературному окружению Блока тех лет, не только служит "тараном" против косных театральных форм: она жестоко опустошительна и по отношению к собственной душе автора, выжигая в ней не только фальшивое, по опаляя также живое, отравляя его невеселым скепсисом. Блок писал постановщику "Балагапчика" В. Э. Мейерхольду, что меч одного из участников маскарада - рыцаря - как бы покрылся "инеем скорби, влюбленности, сказки - вуалью безвозвратно прошедшего, невоплотимого, но и навеки несказанного". "Надо бы, - прибавлял он, - и костюм ему совсем не смешной, но безвозвратно прошедший..." (VIII, 171). Это как бы музыкальный ключ, в котором выдержана поэма "Ночная Фиалка". В большой рецензии поэта на книгу стихов Брюсова "Венок", как ц в "Балаганчике", сменяют друг друга разные картины. Так, вслед за "царством веселья", "царством балагана", читаем: "Как опять стало тихо; и мир и вечное счастье снизошли в кабинет (скептика, только что предававшегося "балаганному" веселью. - А.Т.). И разверзлись своды, и раздвинулись стены кабинета; а там уже вечер, и сидит за веретеном, на угасающей полоске зари, под синим куполом-видение медленное, легкое, сонное" (V, 604). В поэме это "королевна забытой страны, что зовется Ночною Фиалкой":
"Нищий бродяга", герой, как будто снова очутился в прежней роли одного из воинов "уснувшей дружины":
В заключительных строфах "Ночной Фиалки" он уже похож на героя будущей поэмы перед его побегом из "соловьиного сада". В жизни Блок этот побег совершил прежде и в "Ночной Фиалке" лишь досматривал грустный и тягостный сон о своем двойнике - том, который мог по-прежнему томиться в сказочном, миражном королевстве. В пору рецензии на брюсовский "Венок" Блоку еще иногда мерещилось счастливое возвращение настрадавшегося "блудного сына" "на первые берега, в страну, которая во все иные минуты кажется невозвратно погибшей, утраченной, милой, юной" (V, 605). Позже, в статье "Безвременье", это возвращение приобретает черты трагического тупика: "Баюкает мерная поступь коня, и конь свершает круги; и, неизменно возвращаясь на то же и то же место, всадник не знает об этом... Глаза его, закинутые вверх, видят на своде небесном одну только большую зеленую звезду. И звезда движется вместе с конем. Оторвав от звезды долгий взор свой, всадник видит молочный туман с фиолетовым просветом. Точно гигантский небывалый цветок-Ночная Фиалка-смотрит в очи ему гигантским круглым взором невесты. И красота в этом взоре, и отчаянье, и счастье, какого никто на земле не знал, ибо узнавший это счастье будет вечно кружить и кружить по болотам, от кочки до кочки в фиолетовом тумане, под большой зеленой звездой" (V, 75). И наконец, у Блока мелькает страшное, кощунственное, с точки зрения его недавних идеалов, прозрение о том, какую пряжу "и прядет, и прядет, и прядет" беззвучная прялка болотного королевства: "Мудры мы, ибо нищи духом; добровольно сиротеем, добровольно возьмем палку и узелок и потащимся по российским равнинам. А разве странник услышит о русской революции, о криках голодных и угнетенных, о столицах, о декадентстве, о правительстве?.. Странники, мы-услышим одну Тишину. А что, если вся тишина земная и российская, вся бесцельная свобода и радость наша-соткана из паутины? Если жирная паучиха ткет и ткет паутину нашего счастья, пашен жизни, нашей действительности, - кто будет рвать паутину?" (V, 82). Крушение прежних мистических надмирных иллюзий влекло за собой не только трагическую, все развенчивающую иронию "Балаганчика", по и более трезвый и человечный взгляд на мир, признание иной, земной, реальной действительности.
Так, сопротивление души обступающей пошлости, тоска по подлинному большому чувству и горькое сознание редкости его в окружающем мире породили в знаменитом стихотворении "Незнакомка" видение прекрасной женщины, напоминающее о какой-то иной красоте, загадочной и сказочной:
В ту пору критик К. Чуковский как-то назвал Блока "поэтом Невского проспекта". Было бы вернее добавить: поэт гоголевского Невского проспекта, своего рода художник Пискарев из гоголевской повести, чудесно преображающий своей фантазией увиденную на улице незнакомку: "Все, что остается от воспоминания о детстве, что даст мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, - все это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах... Он не чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет. он был в эту минуту чист и непорочен, как девственный юноша, еще дышащий неопределенною духовною потребностью любви... Он не сомневался, что какое-нибудь тайное и вместе важное происшествие заставило незнакомку ему ввериться..."
У Блока же "вседневное и действительное" в эту пору, напротив, становится объектом заинтересованного грустно-сочувственного внимания.
Блок даже "вошел в роль" бедствующего обитателя чердака, находящегося на грани полного отчаяния и топящего горе в вине. Будто в продолжение и развитие некрасовских сюжетов о нищете и горемычной бедняцкой любви, возникает стихотворение "На чердаке":
Notice: Undefined offset: 1 in /home/area7ru/area7.ru/docs/linkmanager/links.php on line 21 |