|
А. В. Грунтовский, А. Г. Назарова. Ефим Васильевич Честняков родился 19 (31) декабря 1874 года в деревне Шаблово Кологривского уезда Костромской губернии в крестьянской семье. Он был, не считая двух сестер, единственным сыном-кормильцем. Таких детей, на которых со временем ложилось содержание семьи, называли честняками. Отсюда и фамилия. Ефиму Васильевичу дано было родиться поэтом в самом исконном, святом смысле этого слова. Нужда и труд не омрачили детских воспоминаний, но с самых первых шагов подвигнули его на чудесную стезю. Не всякому дается до преклонных лет сохранять живую детскую веру в красоту божьего мира: “Утро... Я пробудился... Едва брезжит свет, еще не рассвело. В избе тихо и никого нет. Только мухи пролетывают, да тараканы шуршат по стенам... Постель, где лежу, на полу. У лавки — светец. Холодные уголья в корытце, и на полу лучины. Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп... хлопают мялки. Мнут лен в деревне. Тук-тук, тук-тук — молотят на гумнах... Мне жутко в избе одному. Поднялся на постели и к окну подошел... На улице иней белеет как снег. А может, уж это и снег навалил... Из избы я выбегаю в одной рубашонке...”1 “А в голбце чуда были. Жили соседушко да кикимора — на подволоке и под подволокой. Особенно под лестницей — тут место такое... Словно мизгиревы тенета. А лизун жил за квасницей в трубе да в овине, а лубяная труба выходила на стену сбоку. Когда я заглядывал в трубу с голбца, там все была сажа и светилась как будто черным лаком покрыто... Светилось сверху и слышно было в трубе у-у-у...” Из письма к И. Е. Репину от 18.12.1901г.: “У меня страсть к рисованию была в самом раннем детстве, лет с 4-х, точно не знаю. Мать моя отдавала последние гроши на бумагу и карандаши. Когда немного подрос, каждое воскресенье ходил к приходу (4 версты) и неизбежно брал у торговца Титка серой курительной бумаги, причем подолгу любовался королевско-прусскими гусарами, которые украшали крышку сундука, вмещавшего весь товар Титка. В храме особенной моей любовью пользовались Воскресение и Благовещение. Когда идут в город, то со слезами молил купить “красный карандаш”, и если привезут за 5 к. цветной карандаш, то я — счастливейший на земле и готов ночь сидеть перед лучиной за рисунком. Но такие драгоценности покупались совсем редко, и я ходил по речке собирать цветные камешки, которые бы красили. У отца тщательно хранились несколько лубочных картин — подарок мирового посредника, научившего отца грамоте. Ко мне приходили дружки, дети деревни, рисовать и выстригать им, причем работал “исполу”, т. е. половина бумаги, которую принесут, идет мне (это такая ценность), другая используется для них. Все дни напролет проходили в рисовании, выстригании. Девкам и бабам делал петушков и разные финтифлюшки на сарафаны. В подробности вдаваться не стану. Как мучился, исследовал, добивался... Впервые карандашный рисунок увидел в комнате учительницы — контур дерева, обыкновенная плохая копийка. Но я был в восторге. Отчего у меня так не выходит? Ломал голову, всматривался в деревья, хлестал ветвями и сучьями по снегу и смотрел на отпечаток — не увижу ли чего, что бы помогло разрешить загадку. Учительница не могла мне помочь: она совсем не рисовала, этот рисунок кто-то подарил ей. В самом раннем детстве сильнейшее влияние имела бабушка. Она много рассказывала сказок про старину, которую любила и хорошо умела передавать. Дедушка был мастер рассказывать про свои приключения: как два раза ходил пешком в Питер (за 1000 верст) депутатом от мужиков хлопотать перед барином, как отбегался от солдатства и пр. Он рассказывал и сказки, и не забуду, как чудно рассказывал. От матери слушал сказки и заунывные мотивы. Отец перед праздниками вслух читал Евангелие. Поэзия бабушки баюкала, матери — хватала за сердце, дедушки — возносила дух, отца — умиротворяла... Вот обстановка моего детства со включениями тетушек, дядюшек, молодых и старых, девушек и замужних, и деревни с ее незамкнутой, общительной, свободной жизнью.” Потом была деревенская школа в деревне Крутец, что в полутора верстах от Шаблова. “По деревенским воззрениям того времени учиться грамоте я запросился рано. В деревне учил по буквослагательному способу дядюшка Фрол. Меня не хотели пускать, но я плакал, и отвели к Фролу шутя — прибежит-де обратно. Но я не пришел, стал так славно учиться, что дядюшка Фрол написал даже похвальный лист. На следующий год в версте от деревни открылась земская школа, и я поступил туда. На мое счастье учительница была хорошая. Так как учился я славно, то учительница и поп очень советовали по окончании курса поступить в уездное училище, но родители и слышать о том не хотели. “Иль у сокола крылья связаны? Иль пути ему все заказаны?” — вдохновлялся я Кольцовым и тосковал. Годы шли в неравной борьбе, и так и остался при них, если бы в одно прекрасное время не улепетнул из родительского дома в город. Уже месяц прошел от начала занятий, но смотритель принял меня без экзаменов. Родители заметили, что, видно, делать нечего...” В кологривском уездном училище преподавал рисование Иван Борисович Перфильев — первый профессиональный учитель Честнякова, он же ставил в Кологриве самодеятельные спектакли. Театр, живопись, поэзия слились в сознании Ефима в единое целое. Так на всю жизнь и осталось у него: писать пейзажи стихами, рассказы — красками и все это вместе — одна драма, одна судьба. Окончив в 1889 году кологривское училище Честняков поступает в учительскую семинарию (село Новое Ярославской губернии). Он писал: “Что касается семинарии, то без ненависти не вспоминаю ее. Прощу ли когда-нибудь наставникам и тому обществу, которое поручило им преступную роль исполнять бесчеловечные выкладки, убивающие молодые силы? Но как ни старались засорить голову и помешать работать мысли, — напрасно... Книги и даже учебные предметы давали материал для обобщений, и мой ум, привыкший самостоятельно вдумываться, хоть и с грехом пополам.. Но выработал свое мировоззрение. Фундамент получил, постройка здания началась по окончании семинарии, когда наступил последний фазис в моем развитии — критическое отношение к жизни во всей ее сложности”. В 1894 году, получив звание народного учителя Ефим Васильевич назначается в село Здемирово Костромского уезда. Здемирово соседствует со знаменитым селом Красным — на Волге, с мастерами которого художник, возможно, общался. Через год его переводят в Кострому в училище при приюте для малолетних преступников. Кострома — город почти европейский. Ефим Васильевич работает, учится, читает. Его интересы широки: классическая литература, философия, педагогика. Приезжая помогать родителям в деревню, Честняков познакомился с Александром Васильевичем Пановым, что служил в селе Илешеве в четырех верстах от Шаблова. Скромный и разносторонне образованный батюшка становится другом и духовным отцом Честнякова. “...Ал. В. Панов был тогда моим идеалом. Давно уже, но в душе живет и теперь...” — вспоминал 30 лет спустя Ефим Васильевич. В 1896 году Честнякова назначают учителем в село Углец Кинешемского уезда. Что было причиной ежегодных переводов — мы не знаем, но также дадено будет ему бродяжить позже в Петербурге. Господь посылал ему людей, книги, события, с тем чтобы заточить потом на полвека в Шаблове?... Но это все впереди, а пока — четыре года в Кинешме — опять учеба, книги, театральные подмостки. Пометки на полях журналов и книг сохранили его читательские впечатления — мысль зрелую и ищущую. В декабре 1899 года, заручившись письмами своих кинешемских друзей-меценатов, собрав свои рисунки и картины, Ефим Васильевич отправляется в Петербург в надежде поступить в Академию Художеств. Но... образовательный ценз — провинциальная семинария не давала гимназического образования. Честняков получает разрешение заниматься в скульптурном музее Академии. Новые друзья отправляют его в Куоккала к Репину просить о помощи — взять в ученики. Илья Ефимович почувствовал будущее в скромном провинциале и помог устроиться в Тенишевскую мастерскую, где он сам и преподавал, а с ним — А. Куренной, П. Мясоедов, Д. Щербиновский, старостой группы был И. Билибин. Приверженцы “Академии”, мирискусники, поклонники импрессионистов и передвижников, поэзия символизма, столичный театр, опера, музеи... прозрения и искушения обступают со всех сторон. Тогда же он пишет: “Борьба за правду осуществляется через искусства поэзии, музыки, живописи... Искусство и простой быт (родной край) влекли меня в стороны, и я был полон страданий и думал, и изображал, и словесно писал: меня зовет искусство и, может быть, соединю вас всех воедино и выведу миру...” Единственная фотография Честнякова относится к той поре. Позже он не любил сниматься, хотя сам мастерски владел фотоаппаратом и запечатлел для нас множество своих земляков. На этой фотографии перед нами 26-летний, скромный, европейски образованный человек. В нем что-то от Есенина, а еще больше от Пастернака. Аристократизм. А еще — спокойствие. Физическая и духовная сила. Застенчивость... В те годы Честняков добивается первых успехов. Его работы оценил Репин: “Талантливо. Вы идете своей дорогой, я вас испорчу... Гордый вы человек... Вам нужно учиться. У вас способности. Держите в Академию. Вы свои эскизы берегите... Да, да, вы художник... Красиво... Вот и продолжайте дальше... Кисточкой заканчивайте как вам самому нравится... Вы уже художник. Это огонь, это уже ничем не удержишь. Что еще сказать Вам? Участвуйте на выставках... Создавайте себе имя... Выставляйте на “Мир искусства”... Отчего же гордый! Нет, не гордый, но будучи усердным учеником, уже имеющий какое-то свое, высшее мнение. Сохранилось несколько работ той поры, близких к мирискусникам. Такие картины, как “Двое”, “В кафе” — это откуда-то из Парижа. А еще иллюстрации к Шекспиру, Гауптману, копирование полотен в Эрмитаже и одновременно — фольклорная тема... Из письма Честнякова Репину от 12.12.1901г.: “Все Ваши ученики работают спокойно под Вашим руководством, а я несчастный, менее всех их учившийся, — обречен учиться самостоятельно, как Бог на душу положит, т. к. всем существом своим принадлежу к Вашей школе (да простятся мне эти слова, если не гожусь для них). Вся суть дела в том, что не могу я профанировать свою русскую душу, потому что не понимают, не уважают ее; и не хочу ее заменить скучной, корректной, лишенной живой жизни душой европейца — человека не артиста, полумашины. Поэтому мне и приходится замыкаться в себе. Потому что в стране мы не хозяева: все обезличевшее себя заняло первенствующие места, а великое русское — пока вынуждено молчать до “будущего”. Между тем Репин оставляет Тенишевскую мастерскую. Боязнь остаться без учителя заставляет Честнякова вновь поступать в Академию. Несмотря на ходатайство мэтра, повторная попытка поступить не удалась... И все же в январе 1902 года он был принят вольнослушателем в Высшую художественную школу при Академии, но определили его не к Репину, а в класс П. Е. Мясоедова, В. Е. Савинского, Я. Ф. Ционглинского. Не прошло и года — в январе 1903-го Честняков оставляет Академию. В письме к Репину от 10.04.1902г.: “Неизмеримо глубока душа твоя, великий народ. Нет народа более скромного и более гордого, чем ты. И скромностью твоею, гордостью кичливо пользуются наглые люди: необъятно для них любвеобильное сердце твое и недоступны твои высокие идеалы. И терпит, все терпит великий народ, все еще не исстрадалось сердце его, — и поет он песню свою беспредельной глубокой тоски о чудесно прекрасной жизни...” Честняков понимал, что за салонными фразами типа “народное искусство” ничего истинно народного нет: “Город с его культурой во всем превосходстве над деревней... А это не совсем так. Не опасайтесь, что низко вам спускаться с пьедестала, может быть он не так высок”. После посещения в 1902 году в Петербурге кустарной выставки художник писал Репину: “Кустарная выставка. Бедный народ: ты снес сюда за тысячи верст уже последнее свое достояние. — Разве они поедут к тебе? Нет, ты им привези, хоть последнюю курицу продавай. Вижу, как задавлен и материально, и духовно — бедность во всем. Твои подражания европейским образцам слабы, потому что ты и беден, и не имеешь знаний. Самобытность тоже исчезает: нужда доканала тебя — до искусства ли тут, да и вынужден стыдиться высказывать свою душу, ты забит, скрываешь себя, знаешь, что не уважают тебя. Княгиня Тенишева выставила сани, дуги, балалайки, расписанные Малютиным. Дуги проданы по пять рублей. Если бы делал мужик, я сказал бы: “Как хорошо, самобытно” и по возможности помог бы пойти дальше в искусстве. Но это делал Малютин, и я говорю: “Скучно это подражание”. Я много видел подобных вещей в простом народе;хоть искусство и должно проникать во все скважины жизни, но мы еще так бедны для этого, и мне жаль Малютина, что он не смог найти более серьезного приложения сил... Действительно ли вы уважаете русскую нацию? Если да, то покажите на деле: во всем, в государственном строе, во всех деталях жизни, до сих пор Русский человек вынужден был скрывать свою душу… Взял бы я бич и выгнал вон толпу праздных людей с кустарной выставки...” Лето 1903 года. Честняков в Кинешме. Попытка помочь семье продажей картин не удалась. Осенью 1903-го он снова едет поступать на курс к Репину. И снова — не судьба... Оставляет Петербург — до мая 1904 года занимается в Казани в натурном классе под руководством Скорнякова и Игишина. Затем опять Петербург. Январь 1905-го. “Кровавое воскресенье” — начало конца. Честняков участвует в демонстрациях протеста и попадает под надзор полиции, поставив тем самым крест на Академии. Но решение, видимо, было принято еще раньше — после пятилетних мытарств он возвращается в деревню в ноябре 1905 года. Остались строки: О, нет — холодный город для меня И чужд, как будто не родня... А в записной книжке: “... Уехал — спас свою душу от соблазна. Художник должен быть чист перед совестью.” Дружба со многими и многими осталась, о чем свидетельствует переписка с И. Е. Репиным, К. И. Чуковским, а позже — с С. М. Городецким, А. П. Чапыгиным и др. Из письма к Репину от 23.04.1902г.: “Прости, добро — милое, кроткое дитя... Прости, наука — мудрый, благородный старец, — знаю: ты бы развернул передо мной вселенную. Прости, борьба за правду — мужественный, прекрасный юноша: мы бы с тобой вмешались в судьбы мира, повели бы легионы на брань. Прости, жизнь, полная чар, — идиллическая блаженная жизнь, поющая, благоухающая... Меня зовет к себе искусство!” Так может говорить монах, уходя в затвор, принимая тяжкое послушание. А дальше — слог философа: “Красота — святое. Что не свято, то не красота. Борьба святого с грехом — это борьба красоты с безобразием, формы с хаосом, бытия с небытием, света с тьмою... Красота — свет, созидание, творчество, вечность, жизнь...” “Красота так же неуловима, как воздух, как эфир, как гармония тени вселенной. Грубая, механическая, животная красота ниже ее — гармонии вселенной. Красота сама в себе награда живущему. Порочные люди несчастны. Грех низводит степени прекрасного. И всякий за себя ответственен и за других также…" Дома надо помогать престарелым родителям, сестрам. Работ невпроворот, но нежное пристрастие к детям находит время : он устраивает с ними праздники, представления, сочиняет сказки, мастерит музыкальные инструменты: дудочки, гармошки, свирели... учит грамоте. И для кого я пою и играю на лире? Ах, и песен своих не могу я отдать за сокровища в мире, И славы не нужно, и мненье людей И мила мне одна лишь улыбка детей. К этой поре относятся его утопии, сделанные то в форме классического стиха, то фольклорной легенды, бесконечный роман о Марко Бессчастном, писавшийся во множестве вариантов всю жизнь: Греза, феи, крылатые люди переходили из рукописи на полотно и с полотна на сцену... Из овина он построил себе дом-театр, на чердаке которого (как он говорил — “шалашке”) и жил. Там собралась у него и библиотека: классика, столичные журналы, христианская литература, жития святых... Ефиму Васильевичу не суждено было завести семью. Всю свою долгую жизнь любил он одну женщину — Марию Веселову, которую родители выдали в деревню Ложково. Сколько длилась эта любовь — столько писался роман о Марко Бессчастном: …А я уйду теперь же в келью И музы будут там со мной, И стану я играть свирелью, И разговаривать с луной. Из записей А. Назаровой: “Отец и мать Марии Михайловны родились в Шаблове. Они два раза обгорали и мать ее вдовела два раза. Семья у них была большая и потому родители Ефима Васильевича считали их бедными и не отдали Ефима за Марьку. Ее отдали насильно за Петрована Смирнова. Ефим Васильевич даже написал книгу “Марька”. После свадьбы она сильно затосковала, пришла побывать в Шаблово, и там стоял Ефим Васильевич. Он подошел к ней и спросил: “Ну как живешь, Марьюшка?” “Плохо, — говорит, — Ефим, не могу привыкнуть”. Он говорит: “Запечатано у меня сердце”. Она до самой смерти жалела Ефима Васильевича. Когда она болела уже перед смертью, лежала в Кологриве у дочери, он пришел к ней попрощаться, крест ей принес и все стоял у постели и говорил: “Марьюшка, я был сейчас на кладбище. Там, — говорит, — очень тихо, пташечки-то весело поют, шишочки с сосенок валяца. На этом свете, Марьюшка, мы с тобой не сошлись, на том свете мы с тобой сойдемся”. Заплакал и вышел. Как только он с ней простился, ушел, она сразу скончалась.” В марте 1913 года Честняков делает последнюю попытку изменить свою жизнь: он привозит в Петербург новые удивительные полотна. Здесь, казалось ему, найдет он понимание... Черновик письма к неизвестному адресату: “В начале марта сего 1913 года приехал в Петербург, занимался до конца года в академической мастерской профессора Кардовского. Желал бы совершенствовать свои произведения и рисовать новые. Но нет нужных средств к существованию вообще и никакого запасного капитала нет у меня... Перед Вами стоит человек, ищущий себе преимущественно художественного труда. Но если нет такого, то согласен принять работу другого рода, даже физическую. Хотя бы временно. Могу работать руками, ногами, писать, рисовать картины, портреты, иллюстрации, делать копии с картин музеев, декорации. Учить детей грамоте и репетировать более старших возрастов всем предметам... лепке, рисованию. Есть стихотворения, сказки. Могу декламировать в театре, петь и играть — вообще представлять, тем более, что это искусство также входит в предмет моих целей. У меня много лепных работ: фигурки людей в разных костюмах, всех возрастов и постройки разных мотивов своей композиции. Я ищу хлеба и в данное время согласен был исполнять хотя бы и розничную малую работу — то здесь, то там; у одного на рубль, у другого на четвертак и т. д. Конечные же цели у меня — деятельность в деревне. И вообще желал бы ознакомиться в городе по возможности с делами всякого рода: живопись, скульптура, музыка, архитектура, машиностроение, агрономия, языковедение, астрономия, науки оккультные, театры и кинема и т. д.” Из письма к Н. Абрамовой в Кинешму (лето 1913г.): “У И. Е. Репина во второй раз был весной. Он спрашивал, принес ли литературу. Но в этот день ничего не пришлось читать. Много времени пошло на показание работ — живописных и лепных, которые у меня были с собой. “Выставляйтесь на “Мир искусства”, — говорит Репин. Публике и ему нравились работы (как высказывали). Были внимательны. Замечания: “Фрески... Русский Танагра...” Из публики, кажется, желали приобресть. Но я высказал, что глинянки совсем непродажны. А из живописных могут быть проданы некоторые. Еще Репин направлял меня к барону Врангелю, заведующему скульптурным отделом Императорского Эрмитажа. Но в музей помещать не желал бы (по крайней мере теперь), — цели не те, еще не выполнены. Приглашали выставлять лепные фигуры на выставку в Париж при Салоне. Но я не согласился...” Черновик письма к неизвестному, 1913г.: “Таскаюсь с грузом по городу (верст по семи может быть). Пальто изорвалось на плечах от лямок. Смотреть, кажется не скупятся… Но для дела толку никакого. Знакомлю со своими произведениями и идеями”. 18 В другом письме к Абрамовой, август 1913г.: “Положение мое весьма неудобно: при отсутствии средств я стремлюсь создать “свою культуру” и забочусь о ее сохранении, тогда как у меня нет никакого своего помещения, мне некуда деваться со своими работами, а их все больше накопляется. О помещении в музей мне говорили (Репин, например), но я того не желаю. Считаю свои вещи не туда относящимися... Множество людей делают что-то для своего пропитания, мало думая о более существенном, неслучайном. Много ряби на поверхности вод, и ею то занимается большинство. И душа исстрадалась, что мало делается для коренного воздействия на жизнь. Кругом пасти и ловушки для всех, чтоб не было ни от кого капитального служения, не шли бы дальше ремесленного творчества. И так жизнь мало совершенствуется, тянется по кочкам и болотинам, тогда как давно пора устраивать пути и дороги, могучую универсальную культуру”. Из рукописной книжки: “Международная столица мошенников всех стран наподобие Риму стала удивлять зрелищами... Город вдали от своей страны, набегами собирающий дань и содержащий сестер и братьев своих невольниками. Какие права я могу получить от вас? Грех и грязь на ваших ярлыках и дипломах. Было бы позором явиться с ними перед собратьями, потому что это бы говорило о вступлении с вами в сообщество...” Собственные принципы Ефима Васильевича были таковы, что о делании имени, а тем более денег, не могло быть и речи. Но радостное желание показать, поделиться продержали Честнякова в столице до осени 1914 года. И все же… в журнале “Солнышко” №1 за 1914 год была опубликована сказка “Чудесное яблоко”, а в издательстве “Медвежонок” отдельной книжкой с иллюстрациями автора вышли его сказки “Чудесное яблоко”, “Иванушко”, “Сергиюшко”. Меж тем началась первая мировая — эшелоны с новобранцами потянулись на запад, а Честняков (негодный к строевой службе сорокалетний студент) поехал домой, теперь уже навсегда. Здесь биография Ефима Васильевича начинает постепенно превращаться в его житие. Из рукописная книжки: “Собратья страдающие, дети земли! Кто бы вы ни были, обращаюсь к вам... прекратите войну, примиритесь, изберите все народы от себя представителей, чтобы они собрались в одном месте и обсуждали международные нужды... Прекратите теперь же военные действия и, пока идут мирные переговоры, займитесь культурной работой и собеседованиями, обсуждением переговоров международного собрания и выработкой с...
ВНИМАНИЕ!
Текст просматриваемого вами реферата (доклада, курсовой) урезан на треть (33%)!
Чтобы просматривать этот и другие рефераты полностью, авторизуйтесь на сайте:
|
|
