Главная / Рефераты / Рефераты по философии
до различение добра и злаили Исповедь философа
Notice: Undefined variable: ref_img in /home/area7ru/area7.ru/docs/referat.php on line 323
БЕЛХОВ С. Н.
ДО РАЗЛИЧЕНИЯ ДОБРА И ЗЛА
КНИГА ПЕРВАЯ
ТЕОРИЯ ВЫЖИВАНИЯ НЕПРИСПОСОБЛЕННЫХ ФОРМ
«Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина»
Библия. Иезекииль. 18.
«Если верить Гомеру, Сизиф был мудрейшим и осмотрительнейшим из смертных. Правда, согласно другому источнику, он промышлял разбоем. Я не вижу здесь противоречия.
А. Камю «Миф о Сизифе»
«Каждый раз, когда мы говорим о некоторых общих чертах человеческого бытия, мы должны помнить, что можем говорить лишь о тенденции, но никогда о законе. Так или иначе, здесь всегда обнаруживается исключение из правила. Более того, не стоит забывать, что наша позиция – не абсолютная истина, но в лучшем случае, - лишь отдаленное приближение к ней»
Чухлеб С. Н. «Онтология ментальных структур»
Аннотация
Большинство книг о морали и человеке часто ссылаются на страшную философию релятивизма, ниспровергающую основные абсолюты морали. Но почти никто не сталкивался с моральным релятивизмом воочию. Что ж, ныне автор книги «До различения добра и зла» Белхов С.Н. открыто провозглашает свое намерение низвергнуть моральные абсолюты европейской культуры. Насколько это у него получается – судите сами.
Книга обладает рядом достоинств. Во-первых, она написана в необычном жанре – философская автобиография. По сути, здесь – «экзистенциальный роман». Но, несмотря на это, – книга правдива вплоть до последней буквы. В ней все реально – проблемы, события, люди. Во-вторых, автор размышляет о вещах, которые не могут не затронуть сердца и умы большинства читателей. Ведь в центре его внимания – бытие человека в мире. И, наконец, в-третьих, автор принадлежит к новому, молодому поколению российских философов, сформировавшемуся в бурные и сложные девяностые годы ХХ столетия. А именно это поколение будет определять лицо российской философии в ближайшие несколько десятилетий.
Возможно, многие сочтут эту книгу возмутительной и воспримут ее как вызов традиционным ценностям, как наглую философскую провокацию. Что ж, книга действительно неоднозначна. Но, по крайней мере, она захватывает серьезного читателя буквально с первых страниц и заставляет его задуматься о многом. Это дорогого стоит! Так что, покупайте, читайте – не пожалеете.
Эту книгу я писал почти десять лет. Опытный человек, взвесив ее в руке, изумится: что же здесь писать столько лет?! Но так уж вышло. Соответственно, книга получилась неровной. Все взлеты и падения моего духа отразились в ней. Возможно, литературно это не приемлемо, но в этом много жизни.
Моя книга – философская книга. Ее следует воспринимать именно так. И в этом ключе она оказывается прекрасной и очень правдивой.
Если же вы вздумаете воспринимать ее как образчик художественной литературы, то вы получите еще одну, весьма посредственную книгу. Ведь я – не писатель, я – философ. Об этом следует помнить.
Первый том моей книги – он перед вами – философская автобиография, в некотором роде, «экзистенциальный роман». Сам предмет, о котором я повествую, потребовал этого. Ведь мне хотелось написать о человеческой жизни, о жизни, какой она является в действительности, а не какой она предстает в большинстве книг. В этом отношении, эта книга почти уникальна, поскольку она преодолевает множество табу и иллюзий европейского интеллигента.
Уже одно это способно вызвать равнодушие и отторжение – люди не любят, когда кто-то покушается на их привычное и успокаивающее, они не любят менять устоявшееся мнение. Но я верю, что рано или поздно моя книга будет востребована и оценена по достоинству. Как скоро это произойдет – зависит, в том числе, и от вас.
ВВЕДЕНИЕ
«А с чего вы взяли, что я – интеллигентный человек?
Я совсем не интеллигентный человек. Я злой и опасный человек, и способен на многое. Так что, держитесь от меня подальше!» - эта фраза вырвалась у меня однажды во время конфликта с соседями по даче.
Она понравилась мне, и теперь я часто цитирую ее, когда хочу охарактеризовать ту экзистенциальную революцию, которая свершилась в моей жизни.
Моя книга рассказывает об этой экзистенциальной революции. И не только о ней. Если бы я был обыкновенным, нормальным человеком, – а как бы я хотел им быть! – то просто насладился бы плодами этой революции. Но, к несчастью, я – философ. От этого «горба» мне, видно, не избавиться вовек. Как философ я склонен видеть за личной биографической ситуацией процессы, совершающиеся в культуре и обществе, отражением коих она и является. У меня есть некоторые идеи на этот счет, и ими я так же собираюсь поделиться в этой книге.
Действительно, когда-то я был интеллигентным человеком. То есть, я думал, чувствовал и поступал так, как думают, чувствуют и поступают миллионы и миллионы европейских интеллигентов. И я, так же как и они, читал умные, добрые книги. Читал и старался жить в соответствии с ними. И я, так же как и они, испытывал непонятный дискомфорт, пытаясь найти общий язык с теми, кто эти книги не читал и не собирается читать.
Более того, я приложил массу сил к тому, чтобы быть не просто интеллигентом – человеком с удовольствием пережевывающим нетленные ценности культуры. Я хотел стать одним из творцов этой культуры. Я хотел быть интеллектуалом – человеком, способным порождать новое. И я достиг своей цели.
Нет, нет, уважаемые, не стоит напрягать свою память. Вы все равно не обнаружите моего имени в золотом списке духовных благодетелей человечества. Его там нет. Не было. И, вероятнее всего, никогда не будет.
Дело совсем не в этом. Настоящий Мастер всегда знает, чего он стоит, вне зависимости от того известен ли он другим или нет. Известность – дело случая и созвучия эпохе. Я уверен, что хороших Мастеров в каждом столетии достаточно много. Просто одним повезло - их заметили. Они вошли в святцы культуры. Другие же так и остались никому не известными фигурами.
Мне вполне достаточно чувствовать свою интеллектуальную силу и способность, чтобы считать себя творцом. И в этом отношении, я совершенно спокойно, с осознанием своего права вхожу в воображаемый салон, где беседуют Бах, Гессе, Кант и Аристотель. Вхожу, в то время как многие смущенно жмутся в прихожей, восклицая: «Да, кто мы такие, чтобы соглашаться или не соглашаться с таким ЧЕЛОВЕКОМ как Платон! Мы не имеем права его критиковать. Мы можем лишь благоговейно его изучать и почитать».
Дело не в этом.
Просто, однажды я обнаружил, что, достигнув высот интеллектуализма, я оказался в абсолютном одиночестве.
С детства меня поощряли к штурму все более возвышенных интеллектуальных вершин. В то время, когда мои сверстники дрались на улице, били футбольными мячами стекла, учились пить водку, играть в карты и любить девочек, я слушал Баха, читал Геродота и Достоевского. И окружающие говорили: «Умный мальчик! Не то, что эти…!» И я был горд похвалами. Мне и в голову не могло прийти, что эти похвалы и одобрения неумолимо сплавляют меня в безмолвие интеллектуального склепа.
Кто знает, может быть, если бы я жил на Западе, где общество более стратифицировано, то все обошлось бы: от рождения до смерти я прожил бы в компании интеллигентных людей, в окружении любимых книг, любимых образов. Я мог бы с возвышенным видом рассуждать о категорическом императиве Канта, или с беспокойством и возмущением взирать на меховой воротник модницы и горько сожалеть о безвинно убиенной зверушке. Я мог бы… Ах, какое множество тихих интеллигентских удовольствий подстерегало бы меня на этом пути! И все они были бы одно заманчивее другого, и все они внушали бы мне мысль о не напрасно прожитой жизни, мысль о том, что и я трудился на «поприщах», и я радел о человечестве.
Все это могло бы быть, поскольку по самым достоверным свидетельствам, «вишневый сад», столь безвременно скончавшийся у нас, вовсе не был вырублен, а был спасен и в целостности перевезен на Запад и посажен там. Говорят, прижился!
Но я родился в России – в стране непосредственной и демократичной. Здесь мальчик со скрипочкой, весело возвращающийся с урока музыки, вполне может натолкнуться на компанию соседских урок и преспокойно схлопотать в морду. Здесь интеллектуал в одну секунду может быть забритым в солдаты и продолжить свои размышления о метафизике под мат и зуботычины офицера или под крики истязаемого «дедами» сослуживца.
Здесь интеллектуал может десятилетиями бродить по жизни, так и не встретив родственную душу, и ощущать себя чужим и ненужным по отношению к большинству своих соотечественников.
Здесь… здесь многое может произойти и происходит с интеллектуалом того, что никак не предусмотрено выпестовавшими его книгами! И многое из этого происходило со мной. Так что, однажды я обнаружил чудовищную отъединеность от большинства окружающих меня людей. Мне было неинтересно с ними, им было неинтересно со мной. Я не знал о чем говорить с ними, они не хотели говорить со мной. И многие из них внушали мне страх, ибо я знал, что не смогу защитить себя, если они захотят растоптать меня – слишком старательное поглощение того яда, что наполняет большинство наших интеллигентских книг, вытравило во мне способность ненавидеть обидчика, а, значит, и защитить себя.
Меня хватило ненадолго – десять лет пытки одиночеством, – и я капитулировал. Пока я не был интеллектуалом, пока я был одним из многих – я жил в гармонии с этим миром. По мере же втягивания в мир духа, я становился все более одиноким, все более уязвимым со стороны мира. Меня прельстили духовной жизнью, обещая обретение мудрости. И мне вручили эту мудрость. Мудрость была самая что ни на есть настоящая – повсюду на ней пестрели факсимиле Платона, Христа, Достоевского и прочих фетишей любого интеллигентного человека. Но эта мудрость сделала меня несчастным и уязвимым. Что же это за мудрость, обретение которой влечет за собой не процветание и веселье, но горечь и тоску? И что это за цепи, что приковывают несчастных к этой тягостной мудрости?
Я часто слышал жалобы женщин и мужчин, что из-за их ума они не могут найти друзей и любимого (-ую). Их ум и начитанность, как говорят они, отпугивают людей, вызывают насмешки. Но им не приходит в голову отказаться от этого «ума» и этой начитанности. Сама мысль об этом привела бы их в ужас. Они предпочитают страдать. Горестно шествуя по жизни, они гордо несут как знамя крест духовности, на котором распяты.
Я же не смог долго нести свой крест. Я капитулировал. Я усомнился в мудрости, усвоенной из книг, и сознательно решил поглупеть. Но как добиться этого? Не биться же головой о стену – так чего доброго проскочишь вожделенную меру глупости.
И тогда я решился спуститься обратно в когда-то покинутые мною долины растительной народной жизни. Десять лет я взбирался на вершины духовности. Десять лет я брел обратно вниз. Я не знаю, какой путь был для меня труднее. Когда я шел вверх, мой путь озаряли маяки европейской культуры, повсюду стояли указатели и толпы паломников виднелись и слева, и справа, и впереди, и позади. Вниз же я брел в полном одиночестве. У меня не было ориентиров, – похоже, никто до меня не совершал это снисхождение в «ад» сознательно и по доброй воле. О пути наверх повествовали сотни тысяч томов вселенской библиотеки, о пути вниз не было ни одного упоминания. Лишь Гессе в своем «Степном волке» туманно обыграл возможность такого пути.
И что же?!
Я прошел этот путь. Я спустился в долины растительной народной жизни. Я научился говорить на равных и с сантехником, и с бандитом, и с разбитной вульгарной девицей. Я научился быть счастливым и в их обществе. Но я не перестал быть интеллектуалом, философом. Меньше всего я заботился в своем путешествии об этом. Мысленно я пожертвовал всем этим ради обретения гармонии с миром. И в результате мой интеллектуализм не только не исчез, но, наоборот, он усилился и окреп. Просто он перестал быть похожим на интеллектуализм других.
Какой забавный парадокс! В начале своего пути я хотел научиться жить и думать так, как живет и думает безмолвствующее большинство. Изо всех сил я старался стать одним из многих, быть как все. И что же? В результате я живу и думаю совсем не так, как живет и думает девяносто девять и девять десятых всего человечества! Да, я обрел свободу. Я могу быть своим как в среде интеллигенции, так и в среде пролетариев. Я понимаю и тех, и других. Но моя философия, мое знание о том, как это возможно, оказались чужды и тем, и другим. И если пролетариям ее и не нужно понимать – им и так хорошо без всякой философии, то интеллигенции мое знание просто необходимо. Необходимо, как необходимо горькое лекарство тяжело больному человеку.
Я уверен, что если люди, читающие и пишущие книги, откажутся принимать это лекарство, если они не найдут в себе сил и мужества отказаться от любимых, освященных традицией идей и принципов, и не решатся заглянуть в бездну, что бурлит под фундаментом вселенской библиотеки, то при каждом социальном или личном потрясении они будут пачками лететь на помойку жизни с тем, чтобы там тихо и жалко расползаться под холодным дождем и ногами прохожих.
Так что читайте – эта книга написана для вас. И она стоит того, чтобы быть прочитанной.
Но в этом чтении, вернее, в процессе понимания прочитанного, есть свои сложности. Их много – скажу пока лишь об одной. Та позиция, которая заявлена в этой книге, столь отлична от большинства философских, ценностных и экзистенциальных позиций, традиционно существующих в европейской культуре, что понимание ее, а уж тем более принятие оказываются весьма проблематичными. Я сужу об этом по опыту общения с коллегами, друзьями, знакомыми.
Всякое понимание строится на общности антропологических схем и мотивов. Мои собеседники вращаются в рамках схематизма существующей европейской культуры. И именно с этой позиции они пытаются понять и оценить мои идеи. Но эти идеи относятся, во многом, к принципиально иной схеме. Культурная и экзистенциальная несостыковка становится неизбежной. У моих собеседников не оказывается нужного набора ключей для понимания моей позиции. Тогда возникают диагнозы: «анархизм», «антисоциальная философия», «аморализм», «цинизм», «распущенность», «разврат». И мне никак не удается объяснить, что эти оппозиции совершенно не применимы к моей культурной и философской схеме, что они имеют смысл в рамках традиционной европейской культуры, но абсолютно бессмысленны в моем случае.
Выступление Фрейда со своей теорией психоанализа породило у его коллег и современников культурный шок. У них не оказалось необходимого набора ключей для понимания принципиально новой позиции, понимания того, что она сохраняет и развивает существеннейшие посылки позиции старой и ради этого разрушает и отбрасывает то, что уже устарело и потому стало вредным. Один из коллег Фрейда на вопрос журналиста о том, что он думает о психоанализе, ответил, что этот вопрос не относится к его компетенции – оценкой психоанализа должна занимать не наука, а полиция нравов.
В подобной ситуации нахожусь и я с моей теорией. Либо ее не понимают, либо, поняв, остаются равнодушными. Но мне хочется надеяться, что, как и в случае с психоанализом, понимание и принятие возможны, что по прошествии десятков лет нынешние оценки моих современников будут выглядеть так же нелепо, как нелепо выглядит сегодня комментарий коллеги Фрейда.
Каждый текст требует соответствующего жанра. Жанр этого текста остался для меня загадкой. Если бы я мог оформить его в стиле научного трактата или в стиле философского памфлета, то я обязательно сделал бы это, и обрел бы спокойствие. Но само назначение и содержание моего произведения сопротивляются единству жанра.
Первая половина этой книги – рассказ, исповедь о тридцати годах моей жизни. Вторая половина книги – изложение философской позиции, родившейся в результате этих тридцати лет. Это достаточно необычное сочетание. Но оно, я уверен, необходимо.
Однажды Ницше заметил, что каждая философская система – это голос инстинкта ее автора. Если это действительно так, то по традиции, философы оставляют во мраке кабинета свою жизнь и выносят на всеобщее обозрение ее интеллектуальные выжимки. Даже Сартр, мой любимый Сартр, вплотную приблизившийся к пониманию неразрывного единства жизни философа и его философии, скрыл от собратьев по духу свою экзистенцию и выбросил им жуткий костяк ученого трактата «Бытие и Ничто». Здесь каждая строчка свидетельствует о его жизни. И здесь эта же строчка расчленена и взнуздана ученейшими, занудными философскими категориями. Даже он не посмел нарушить устоявшиеся правила приличия. Философия – это почтенное солидное занятие. И если вы собираетесь при помощи ее озвучить своих «покойников», спрятанных в шкафу, то будьте любезны, тщательно прикройте это отвратительное шоу учеными одеждами философских категорий!
Я этого делать не собираюсь! Я и не могу этого сделать!
Судите сами.
Моя философская книга повествует о вещах, совершенно непривычных и неприемлемых для культурного европейского сознания. И если я ограничусь лишь строго философскими рассуждениями, то неизбежно окажусь непонятым и не услышанным.
В самом деле. Представьте себе среднестатистического интеллигента или, лучше, интеллектуала. Родился, учился, теперь учит других. Вот, он возвращается из библиотеки, где в очередной раз упивался божественным Платоном. На улице драка – пролетарии что-то не поделили. Полиция их разнимает, вяжет, с удовольствием, охаживая дубинками. Наш интеллектуал морщится, но продолжает путь – дома его ждет начатый трактат об эре милосердия, которая давно была возвещена духовными учителями человечества и по всем признакам вот-вот должна наступить. Сегодня должно подробно написать о той ответственности, что ложится в виду этого события тяжелым, но благотворным бременем на плечи всех мыслящих людей.
Он обедает и направляется в кабинет. Но неожиданно его взгляд падает на книжонку, недавно вышедшую из печати – друг просил прочесть и разделить его негодование по поводу очередной безответственной выходки собрата-философа. Автор – какой-то Белхов. Совершенно очевидно – псевдоним. Мошенник не решился печатать эдакую мерзость под своим именем. Проповедуются ужаснейшие вещи! Мораль ниспровергается, духовные ценности обесцениваются, социальные устои злонамеренно подрываются. Наш интеллектуал начинает подозревать, что автор не ограничился теорией. Кто знает? При таком ходе мыслей, возможно, он распустился до того, что развлекается грабежом прохожих и толканием старушек в общественном транспорте.
Прочтя эту интеллектуальную белиберду, наш апостол Разумного, Доброго, Вечного вздыхает. Мотивы автора для него прозрачны и очевидны. За тысячелетия развития культуры написаны миллионы томов, в которых осмыслены и развиты уже все возможные философские комбинации. Большинство из них следуют магистральной линии Разумного, Доброго, Вечного. Есть и отклонения, но и они, так или иначе, ассимилированы культурой милосердия – не все, но лучшие из них. Ничего нового сказать уже не возможно. А так хочется! Ведь университеты плодят и плодят все новых интеллектуалов. И они так и рвутся блеснуть своей ученостью, сказать свое слово, в надежде обрести успех, деньги и славу. Вот и норовит каждый по-своему изобрести очередную оригинальную философию - не важно о чем, лишь бы она не походила на предыдущее. Совершенно очевидно, что автор – один из этих безответственных краснобаев, которые ради красного словца продадут и мать и отца. Вздыхая о падении нравов, наш интеллектуал закрывает книгу, бросает ее в стопку макулатуры и возвращается к своему трактату об эре милосердия.
На месте этого воображаемого интеллектуала может оказаться кто угодно. Это может быть и одна моя очень дальняя знакомая. Девушка красивая, духовная, романтичная, моралистичная. Она с придыханием говорит о Ницше и содрогается от омерзения и негодования, слыша мои философствования. Она всецело поглощена духовной жизнью и мир, по-видимому, мстит ей за это. Она красива, но одинока – у нее ничего не получается с мужчинами. То они якобы пугаются ее «ума», то она отвращается от их «глупости и вульгарности».
На мой же взгляд, она - классическая «динамистка»: распаляя мужчину дионисийской открытостью и эротичностью, она в самый неподходящий момент замирает от ужаса: «Какие же свиньи – эти мужчины! У них на уме только одно!» Сама она не подозревает об этом «динамизме», и, думаю, была бы крайне возмущена, услышав о нем от меня – моя подмоченная в ее глазах репутация подмокла бы еще больше. Еще более она была бы возмущена моим диагнозом: она испытывает бессознательный страх перед мужчиной, а ее объяснение своих неудач есть лишь рационализация, миф, рассказываемый себе и другим.
Совершенно очевидно, мир мстит ей за ее духовность! Вот ведь, как-то раз какой-то «ницшеанец» из автобуса догнал ее и совершенно беспричинно зверски избил. Должно быть, его грубая натура не выдержала присутствия рядом такого сгустка духовности!
Что сказала бы моя книга, кастрированная философской ученостью, этим людям? НИЧЕГО! Они закрыли бы ее, так и не вникнув в суть написанного. И это было бы правильно.
Ведь я пишу о человеческой экзистенции, о бытии человека в мире, о его страдании, о его надеждах и обретениях. Я собираюсь прочистить мозги интеллигенции, выбив из них ядовитые фантазии рафинированной духовности. И я собираюсь сделать это, опираясь не на книжное знание, рожденное в пыли библиотек. Мое знание вызревало в переплетениях моей жизни. Так с какой же стати я буду писать об экзистенции, и обращаться к экзистенции других, используя замшелые приемы книжной учености? Мой единственный шанс быть услышанным – открыть свою жизнь и свои переживания в надежде найти живой отклик в жизни и переживании другого. Классические интеллектуальные артикулы здесь излишни.
Я знаю, что вступил на опасный путь. Чрезмерная открытость часто вызывает возмущение и агрессию. Нечто подобное я наблюдал во время своих психотерапевтических штудий. Иной раз на психотерапевтические группы, участником которых был и я, забредал человек случайный, непросвещенный, дикий, не продвинутый в области психологии. И когда он становился свидетелем откровенной беседы психотерапевта и клиента, его охватывали возмущение и злость: «Как можно так забыться, чтобы устраивать душевный стриптиз на глазах у всех! Единственное объяснение: больной человек». Подобная реакция легко объяснима в терминах и тезисах психотерапии, и она скорее свидетельствует о болезни возмущающегося, чем того, кто послужил причиной возмущения. Но от понимания этого мне не легче.
Ведь я собираюсь писать об очень интимных вещах. Необходимость такой откровенности я уже обосновал выше. И я отдаю свою книгу, свою плоть и кровь в совершенно незнакомые, случайные руки – любой, имеющий в кармане некоторое количество монет, сможет купить ее и отыгрывать на откровенности автора любые свои неврозы. Но что же делать! Я ясно вижу в своем воображении тех, кому эта книга нужна, необходима. И я верю в то, что она дойдет до адресата.
Если позволительно, то я хотел бы использовать образ из столь ругаемых и столь любимых «мыльных» сериалов. Невинная девушка выброшена волей обстоятельств в гущу жизни. Множество разбойников прельщаются ее сладостной беззащитностью, но, о, чудо! она избегает опасности и, наконец, попадает в объятия того, кто был предназначен ей самой судьбой.
Вот и я надеюсь, что моя книга, оставшись наедине с жизнью и, лишившись мощной и грозной защиты автора, все же достигнет, избегнув поругания и поношения, объятий того, кому она предназначена.
Но это не единственная опасность, подстерегающая меня на этом пути. Я - как тот путешественник, что пытается проплыть между Сциллой и Харибдой. Второе чудовище тоже достаточно устрашающих размеров и облика.
Моя книга заполнена образами реально живущих и живших людей. Они появляются уже на страницах этого предисловия. И это неизбежно связано с жанром и стилем моей книги, моего философствования.
Мой самый главный интерес был всегда направлен на самого себя, на тайну, сокрытую в недрах моей экзистенции. И эта «зацикленость» на самом себе не проистекает от нарциссизма и гнусной самовлюбленности. Нет, речь всегда шла о возможности выживания. Всю свою сознательную жизнь я пытался понять: как это возможно, что, обладая умеренным достатком, хорошей внешностью, изощренным умом и изрядной долей удачи, я несчастен и не в состоянии жить нормальной человеческой жизнью, жизнью, какой обладает большинство людей? Я специально спрашивал многих моих друзей и знакомых – легко ли им жить. Обычно они отвечают: «Нормально. Что-то дается само собой, что-то с трудом. Но, впрочем, все, как и у других людей» Так почему же у меня никогда не выходило так? Почему всякий раз мне приходится взбираться с тяжелым крестом на Голгофу жизни?
Эта тайна не дает мне покоя, и из попыток постичь ее, проистекает мой живой интерес к окружающим меня людям. Я надеюсь, что, поняв их, я смогу понять и себя. Ведь из многолетних занятий психотерапией я вынес убеждение, что при всей своей индивидуальности, люди очень похожи друг на друга – несколько десятков классических схем и безбрежное море их индивидуальных комбинаций.
Вот я и изучаю окружающих. Изучаю и понимаю, в то время как они проживают свою жизнь. Может быть, для меня было бы лучше вместо этого проживать свою жизнь? Вполне возможно! Но у меня это все равно не выходит. Так что выбора у меня нет.
Сегодня, к примеру, мы – компания друзей - играли в боулинг. Я тоже посылал шары в цель, но в перерывах разглядывал окружающих. Девушка, играющая на соседней дорожке, ожидая своей очереди, зажигает спичку и с десяток секунд водит ею по большому пальцу руки. Когда спичка догорает, она гладит палец и трясет им. По всему видно, что ей больно. Я замираю, – очередная тайна разворачивается перед моим взором! Мне не дано ее разгадать. Ведь стремительный поток жизни неудержимо несет нас в разные стороны. Все, что я успел подсмотреть – только эта маленькая сценка, зарисовка. Я могу лишь гадать относительно ее смысла, опираясь на свои знания и опыт.
Но многие неосторожно задерживаются возле меня достаточно надолго. Некоторые оказываются моими соседями по жизненному пространству. Некоторые становятся друзьями. И их тайны мне удается, как кажется, разгадать. Тогда эта разгадка становится фактом, частью моей философии человека.
И сегодня, вынося эту философию на суд читателя, я вынужден волочь за ней и цепь «невольников», несчастно попавшихся в мои силки. Я не могу поступить иначе! Ведь за каждым положением и утверждением этой философии стоят реальные люди, реальные сцены жизни. Галереи моей книги наполняются живыми людьми.
Я не монстр и не злодей. И меньше всего мне хотелось бы нарушить чью-нибудь конфиденциальность. Я предпринимаю отчаянные попытки сделать описываемых людей неузнаваемыми. Я испросил разрешения у своих друзей и близких использовать их образы и обстоятельства. Я принял псевдоним, с тем, чтобы через меня не «вышли» и на остальных. Но слишком много знакомых не дали мне такого разрешения, поскольку я не счел нужным или не имел возможности просить их об этом. И совесть грызет меня.
Может быть, частичным извинением и утешением для «анонимно» пострадавших, явится то, что я сам становлюсь первейшим предметом разоблачающего описания, и что жертвы принесены, как не высокопарно это звучит, ради служения истине?
Ранняя весна. Иду из магазина. Надо мной серое небо. Я смотрю на него и мысленно переношусь на двадцать лет назад. Я и тогда куда-то шел под этим пасмурным небом. Возможно, шел из школы домой, а может быть, к приятелю в гости. С тех пор многое изменилось. Я стал другим, я стал совершенно другим человеком. И теперь я вижу мысленным взором того юного, куда-то идущего, Белхова. Вижу, как он неопытен и глуп. И вижу все те события и испытания, которые его ожидают. Он совершенно не готов к ним – каждый раз ему придется импровизировать и набивать шишки, ему придется до всего доходить своим умом. Он неплохо начитан. Но мировая литература не поможет ему прожить его жизнь. Мир, о котором она повествует, сильно отличается от реальности, и рецепты, предлагаемые ею, не годятся здесь. Я не вижу ни одной книги, которая могла бы подготовить его к грядущим событиям. Этого юношу ожидает несчастная любовь, но в груде книг я обнаруживаю романы с хэпи ендом или с застрелившимся Вертером и отравившейся Бовари. Его подстерегает мир резкий и жестокий, но я могу предложить ему лишь умозрительные романы Достоевского. Ему суждены два брака, но ничего кроме добродетельного Толстого не приходит мне в голову.
Почему-то литература и философия не интересуются прозой повседневности – они все время витают в облаках. И единственная книга, которую я смог бы послать этому юноше через машину времени с чистым сердцем и твердой уверенностью – та, что лежит перед вами. Я уверен, что она облегчила бы его путь.
Да, больше всего мне хотелось бы, чтобы эта книга была прочитана тем юным Белховым, что жил на белом свете двадцать лет тому назад. Она ему пригодилась бы. Но рядом с ним не было такой книги. И этого уже нельзя ни изменить, ни исправить.
Эта книга является своеобразной Индульгенцией. Приобретая ее, вы покупаете не просто философский текст, вы приобретаете Разрешение.
В самом деле.
Кто определяет правильность поступков, чувств и мыслей человека? Охотников делать это множество. Но в большинстве своем они - наглые узурпаторы, алчущие власти над другим человеком. Разумно слушать лишь тех, кто имеет на это ПРАВО.
Право оценивать верующего человека имеют жрецы. И я пока не собираюсь покушаться на эту власть. Хотя…, при случае с удовольствием торпедирую их царство.
Но к кому могут прислушаться те, кто не нуждается в жрецах?
Все нормы, которыми руководствуется человек в своей жизни, проистекают из двух источников. Либо это Традиция, либо Разум. Традиция - вещь сомнительная, ибо времена меняются, и то, что хорошо было вчера, сегодня может оказаться подобным яду. Остается Разум. Но кто у нас является специалистом по разуму? Очевидно, что это не ученый, не писатель и не художник. Каждый из них занимается своим конкретным делом, в котором Разум представлен лишь отчасти. И только философ исследует Разум и его проявления в целом.
Таким образом, наместником Разума на земле является философ. То, что связано им на земле, то связано и на небе…
И я, как философ, говорю вам: «Вы свободны. Делайте то, что считаете правильным и уместным». Купив книгу, вы купили РАЗРЕШЕНИЕ у того, кто имеет право дать это разрешение. Если же кто-то мешает вам быть самим собой, занудно поучая вас и пугая запретами, то отправляйте его прямо к философу Белхову. Скажите ему, что вы – белховианец, и что Белхов дал вам разрешение поступать сообразно вашему пониманию собственного блага. Пусть этот человек сначала опровергнет Белхова, а потом уж приходит учить вас. Уверяю, что зануда больше не вернется, ибо он навеки застрянет в философском споре со мной.
Значит ли это, что я даю вам разрешение на зло и на насилие? Я не люблю насилия и не одобряю зла, необоснованно причиняемого ближнему. И я – так же свободен, как и вы. Следовательно, я могу и не давать вам право на эти пагубные вещи.
Этот текст ближе всего по жанру к философскому эссе. Для меня это означает: я могу говорить о вещах, по теме относящихся скорее к художественной литературе – главное, чтобы мой язык не внес диссонирующего резонанса; и я обязан излагать сложные философские конструкции простым, понятным языком, максимально избегая специальных терминов; и, самое главное, я могу совмещать первое со вторым в единое целое. Посмотрим, как это у меня получится! Ведь здесь таится главная опасность. Я философ, я – не писатель. И если я буду писать о философии корявым ученым языком, то это мне простят и спишут на ученость текста. Но если, говоря об очень живых вещах, о вещах, на которых издавна специализируется художественная литература, я не смогу быть литературно приемлемым, то этого никто и никогда мне не простит. И даже если моя книга будет сообщать одни лишь абсолютные истины, то и в этом случае она не сможет искупить недостаток литературности.
Честно говоря, я не чувствую себя уверено на этом поле – поле литературы. Я знаю себе цену. Я – отличный философ. Уверенность в этом так сильна, что даже если бы сам Кант скептически отозвался бы о моем философском тексте, это не смутило бы меня. «В Ваших интересах было бы оценить мой текст более высоко – я думал, что Вы более умный человек» – ответил бы я.
Но в области художественной литературы я чувствую себя весьма уязвимым. В страхе и сомнении отправляюсь в это путешествие.
Но, впрочем, довольно предисловий! Сказанного вполне достаточно. Слишком длинное предисловие подобно затянувшемуся кокетству – становится скучно и неловко. Читайте и судите сами. Читайте – вы не пожалеете о затраченных усилиях. Такой философской книги еще не было!
ЧАСТЬ 1
ЭКЗИСТЕНЦИЯ
Долгое время я не понимал и не принимал экзистенциальной философии. Ее онтологические, гносеологические и антропологические экскурсы отторгались мной как ложные и фантастичные. Экзистенциализм был для меня еще одним видом рационализированных фантазий, каких много развелось в ХХ веке. Этот стиль философствования оскорблял мою святую любовь к истине, требующую непредвзятости холодного рассудка и строгости в следовании фактам. Его суждения о человеке и жизни были непонятны мне, ибо казалось, что экзистенциалисты находят проблему там, где ее нет вообще.
Я и сегодня могу предъявить эти обвинения некоторым экзистенциальным системам. Некоторым, но не всем, ведь однажды я почувствовал, что экзистенциализм – это единственный язык, посредством которого я могу выразить то, что меня мучает, и который позволяет мне найти выход из ловушки, расставленной жизнью.
То, о чем я буду говорить, может показаться кому-то мелочью, не стоящей внимания серьезного человека. Мои экзистенциальные катастрофы могут быть восприняты им как обвал в кукольном домике, а мои победы – как курьезные триумфы «подростка», только начинающего жить. Ведь посмеялся же однажды С. Аверинцев над наивностью Германа Гессе, заявив что «…и в зрелые годы, в пятидесятилетнем возрасте «ребра и беса», Гессе курьезным образом сохранил нечто от представлений мальчика из благочестивой семьи, - представлений, позволяющих человеку, засидевшемуся в кабачке, предпринявшему эскападу в ресторан или танцевавшему с незнакомой женщиной, не без гордости ощутить себя избранником Князя Тьмы; читатель не раз почувствует это даже в умном романе «Степной волк»». (Ах, наш насмешник и представить себе не может, какая оглушительная экзистенциальная катастрофа предшествовала этой эскападе и насколько дорого она стоила Гессе!)
Но то, что кому-то может показаться мелочью или курьезом, было тяжкой проблемой, высасывающей из меня жизнь и обрекающей на смерть. И у меня есть подозрение, - нет, уверенность, что это есть не только моя судьба, но удел многих, слишком многих.
Однажды мой давний друг сказал: «У Сергея вся философия строится на том отчаянном обстоятельстве, что его не любят девушки». В какой-то мере, это верно. Но я бы уточнил. Изрядная доля моих экзистенциальных размышлений была спровоцирована тем, что меня любили не те девушки, что я хотел бы.
Я мог бы скрыть это обстоятельство, в страхе предстать перед другими в неприглядном свете. Я мог бы оправдать его почтенным рассуждением о том, что несчастная, безответная любовь – это серьезная проблема человеческой жизни, обнаруживающая пределы экзистенции. Но я не буду этого делать, ибо убежден, что и подобные обстоятельства могут быть настоящей удавкой, затягивающейся на шее, и что попытка ее перерезать может быть достойным источником и предметом экзистенциальной философии.
Я настаиваю на том, что экзистенциальная философия есть ответ тому, кто не нашел в научной теории и в системах метафизики достойного места своему частному, возможно даже, бытовому случаю. Я не собираюсь облагораживать свой случай, я не собираюсь наполнять его вселенским содержанием и значением. Мне жаль Кьеркегора, который использовал свою импотенцию как повод еще раз призвать человека к Богу. Мне противно, что философия уже давно забыла о земле и витает в небесах, а если и спускается на землю, то лишь для того, чтобы и здесь разыграть божественную комедию. Я хочу мыслить о человеческом повседневном и ради этого человеческого повседневного.
Для меня экзистенциальная философия – это не увлекательная игра, и, тем более, не почтенная работа для философского разума. Это счастливо обретенное средство спасения, соломинка для утопающего в стремительно закручивающемся водовороте жизни. В основе экзистенциального дискурса лежит экзистенциальный кризис. Вне его экзистенциальная рефлексия невозможна и бессмысленна. Без такого кризиса она – либо лукавое мудрствование, либо явная патология.
А причиной экзистенциального кризиса могут быть любые обстоятельства. Они могут выглядеть как пустяк или блажь, но в действительности они всегда есть все разъедающая язва внутри экзистенции. Открытие и преодоление этой бреши – единственно стоящая реальная задача экзистенциальной рефлексии.
Кстати! Все же поясню значение слова экзистенция. Правда, место для пояснения выбрано мной несколько странно – ведь я уже использовал его десятки раз выше. Более того, это пояснение является вставкой, сделанной при пятом редактировании текста.
Все это отражает мои колебания по поводу необходимости пояснять термин «экзистенция». Я и сейчас не очень уверен в уместности такого пояснения.
И дело вовсе не в болезненной нерешительности автора. Вопрос о пояснении термина «экзистенция» по сути, есть вопрос о круге моих читателей. На кого я мысленно ориентируюсь, выстукивая двумя пальцами буквы на клавиатуре?
Реально, это лишь несколько знакомых мне людей. По сути, вся книга – это актуализация мысленного диалога с тем или иным реально живущим человеком.
Но когда я пытаюсь обобщить всех этих людей, то выходит некоторая абстракция – интеллигенция, люди, читающие и пишущие книги. В первую очередь, конечно, это философы и люди, склонные к размышлению. Им пояснять термин «экзистенция» не нужно.
Но хочется захватить и более широкий круг интеллигенции. Чем больше читателей, тем больше денег и известности.
Профанировать свою книгу не хочется. Но пускать ее в ночной полет совы тоже жалко. И я вновь и вновь колеблюсь меж этими крайностями. При этом перед моим мысленным взором стоит моя подруга – дама интеллигентная, но книг почти не читающая: «Слушай, извини, пожалуйста, еще раз напомни мне, что такое «экзистенция»?» – просит она меня.
В самом широком смысле, «экзистенция» – бытие-человека-в-мире, существование, разворачивающееся в мире, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Именно, в этом значении употребляет этот термин большинство экзистенциалистов. И это мне подходит.
К этому смыслу я добавляю лишь акцент на противостоянии экзистенции и разума. Если совсем просто, возьмите свое существование в мире, отнимите от него все, что вы думаете по этому и другим поводам, и вы получите мое понимание экзистенции.
В первых главах своей книги я хочу рассказать о своем варианте экзистенциального кризиса. Рассказать о том, как он возник и о том, как был преодолен. Необходимость такого рассказа, такой «исповеди» я уже обосновал во введении. Добавлю лишь одно соображение. У начала каждой культурной эпохи лежит та или иная философская исповедь – это и «Исповедь» Августина, и Руссо, и Толстого, и Сартра. Даже Декарт счел необходимым внести автобиографические главы в свое «Учение о методе». Возможно, эти люди чувствовали, что вторжение нового видения мира и человека нуждается в определенном экзистенциальном обосновании.
И если моя уверенность в том, что в последние сто лет происходит формирование нового типа культуры, – а именно об этом моя книга – оправдана, то вполне уместно создание еще одной «исповеди», открывающей и поддерживающей этот процесс.
Все сказанное пока лежит всецело в области философского теоретизирования. Перейдем же к сути.
Проблема «начала» – почти неразрешимая проблема. С чего следует начать экзистенциальную исповедь? С рождения? С первых кадров жизни, застрявших в памяти? Я не знаю. Впрочем, я свободен начать с чего угодно. Если что-то и погубит успех моей книги, то это будут явно не первые страницы, ее открывающие. Поэтому начну с того, что у меня в данный момент под рукой – с эссе, которое можно озаглавит как
ОТКРЫТИЕ, СДЕЛАВШЕЕ МЕНЯ ВЗРОСЛЫМ
У взрослых есть много отличительных черт. Так много, что ребенку, порой, кажется - перед ним просто существа иного рода. Конечно, он знает, что сам когда-нибудь станет взрослым. Знает, но верит в это с трудом. Здесь перед ним ТАЙНА, которая так никогда и не будет раскрыта – он сам не заметит, как станет взрослым. Взрослым же такие вопросы не интересны. Они поглощены феноменологией своего существования.
Я же по роду своих занятий и по экзистенциальной необходимости вынужден спрашивать себя о том, как я стал тем, что я есть. И спрашиваю не потому, что доволен собой. Наоборот, моя натура тяготит меня. Она – крест, который я вынужден втягивать на Голгофу жизни. И попытка понять скрытую логику моей жизни таит для меня надежду на изменение.
Итак, я вопрошаю. Ответы приходят не сразу. Как правило, вопрос повисает в пустоте привычных представлений и знаний о своей жизни, которые, по сути, есть лишь миф. Но внезапно приходит озарение в виде какой-нибудь картинки из детства, слов родных и близких, обращённых когда-то к маленькому Серёже.
«Кем ты хочешь стать?» - вопрос взрослых, неизменно преследовавший меня на протяжении всего моего детства и юности. Потом уже меня спрашивали: «А чем Вы занимаетесь? Ваша профессия?»
Этот вопрос я помню с самых первых лет жизни. Сначала я удивлялся ему: зачем мне кем-то становиться, когда мне и так хорошо! Смысл вопроса был просто непонятен, он вторгался в мое пребывание на этом свете как нечто чуждое и абсурдное. Я искренне отвечал: «Не знаю!» Взрослые, а это, как правило, были друзья и знакомые родителей - сами родители, похоже, так же не очень-то задавались этим вопросом - разочаровано и удивлёно ахали и услужливо подсказывали мне: «Лётчиком? Космонавтом?» Я примеривал на себя эти занятия, находил их вполне приемлемыми и, чтобы не разочаровывать взрослых, соглашался, что именно космонавтом мне и хочется быть. Но при этом я по-прежнему не понимал, чего же они от меня хотят.
Значительно позже, когда я уже привык к вопросу, я стал осваиваться в этом гипотетическом пространстве: все взрослые имеют занятие; я сам когда-нибудь стану взрослым; следовательно, то же буду иметь какое-нибудь занятие. Но это должно было произойти так не скоро, что я совершенно не заботился об этом - мне казалось, что моё дело обнаружится как-то само собой.
Но пока я должен был отвечать на постоянно задаваемый вопрос: «Кем ты хочешь стать?» Очень скоро я обнаружил алгоритм ответа: надо подумать, кто из взрослых мне большего всего нравится, и принять эту личину на себя. Так я начал отвечать: «Хочу быть клоуном или солдатом!» Заявление, что я хочу быть клоуном, не пользовалось популярностью, ибо оно, по мнению взрослых, свидетельствовало о моей незрелости. Заявление о солдатстве также как-то воспринималось с недоумением.
Я не мог понять, что так смущает взрослых, ведь я называл вполне реальные профессии. Но бабушка, женщина непосредственного ума, растолковала мне: «Клоун - это дурак, который потешает людей. Над ним все смеются, и никто не воспринимает его всерьёз. Солдат - человек тоже мало стоящий. Семеро наваливай - один тащи» Последнюю фразу я не понимал – я вспомнил и понял ее смысл лишь в армии - но катастрофичность её значения улавливал отчётливо. Я был в растерянности. Мне не хотелось огорчать взрослых, но врать тоже было неинтересно. Неожиданно пришло озарение: «Бабушка, а офицером быть хорошо?» - «Конечно, внучек! Уважаемый человек, начальник, зарплата хорошая. А жить, Серёжа, надо так, чтобы всегда своя копейка была в кармане» Я не стал спрашивать, почему в кармане должна быть копейка - монета вздорная и никчёмная, а не рубль или, положим, пять рублей, но суть усвоил сразу. Теперь я отвечал взрослым на их дурацкий вопрос, что хочу быть офицером. Этот ответ им нравился, и я получал изрядную долю похвал. Ради этого положительного эффекта я сам стал затевать разговоры на эту тему и в нужный момент вворачивал про своё будущее занятие. Тем более, выяснилось, что таким способом можно поделиться с взрослыми моим восхищением военным делом. Но пока это была всё ещё игра - был вопрос, был и ответ, который всех, в том числе и меня, успокаивал.
Вообще-то, первые семь лет своей жизни я прожил довольно счастливо и вольно. Огорчала меня лишь необходимость ходить в детский сад - ранние пробуждения и детсадовская дисциплина мне не нравились. Когда перед школой я избавился от этого «наказания», счастью моему не было пределов. Целое лето я резвился на воле. Первый тревожный звонок - мне зачем-то надо было идти записываться в школу. Я долго откладывал это скучное мероприятие, пока мама не отвела меня насильно.
С первых же дней школы я понял, что попал в очень неприятную историю - образование оказалось сущим адом. Каждый день был рассечён на две неравных части: время бесконечных мук, страхов, унижений и время свободы. Моим самым любимым моментом недели был субботний вечер. Казалось, он был окрашен в волшебные тона и манил таинственной неопределённостью свободы. Воскресенье было уже омрачено следующим днём.
Муки, страхи и унижения в школе были следствием моей плохой учёбы. Я не был тупым мальчиком - первые шаги в образовании дались мне неплохо. Но каждый последующий шаг требовал упорного труда. К методичному же труду я не был приучен. С каждым годом я учился всё хуже и хуже, и вскоре превратился в презираемого троечника - пустое место, от которого не стоит ждать чего-либо путного.
Я был уязвлён, если не растоптан. Я и сейчас уязвлен. Уязвлен настолько, что иной раз у меня возникает страстное желание прийти в свою школу и продемонстрировать всем презиравшим меня учителям их человеческую глупость - из никчемного двоечника вышел ученый со степенями и званиями, человек, создающий то, что они преподносят своим подопечным как главное сокровище цивилизации. Единственное, что останавливает меня в этом желании, так это мысль, что учителя мои уже умерли, а если и живы, то вряд ли вспомнят меня.
Я был уязвлён, если не растоптан. Но понимал ли я это? Конечно, нет. Сегодня, взирая на прошлое с вершин своей блестящей рефлексии, я многое вижу там ясно и отчётливо. Если, конечно, это не иллюзия. И то состояние сознания, которое я нахожу у себя в тринадцатилетнем возрасте, представляется мне мутной стоячей водой, напрочь лишённой какого-либо проблеска осознавания.
Впрочем, такое состояние естественно для большинства людей. В этом замечании нет насмешки или презрения. Если в нём и есть какое-либо чувство, то это зависть. Человек не рождён для рефлексии. Основные ментальные процессы происходят бессознательно. И это его растительное существование есть большое счастье. Счастье, которого навсегда лишены люди с развитой рефлексией. Они поддались соблазну ума и навсегда выпали из того мутного трагического и счастливого потока, который и есть жизнь. Они отвечают на это презрением и насмешками, и похваляются обретённой мудростью. Но это всё - лишь уловки, изобретённые, чтобы скрыть от себя и от других абсолютную смерть, сковавшую их существование. Теперь и я нахожусь среди них и вижу полную тщету предлагаемой мудрости - этой горькой приманки для новых жертв царства духа. Она не стоит того, чтобы ради неё оставлять долины жизни.
Я действительно мало что осознавал тогда. Но даже если бы и осознавал, то, вряд ли бы смог что-нибудь изменить.
Впрочем, к этому времени относится начало моей борьбы с самим собой. Борьбы, которая сопровождает и отравляет моё существование вот уже двадцать лет. Началась она с попыток что-то изменить в ужасном положении ученика-троечника.
Время от времени, возвращаясь из школы и испытывая муки унижения и угрызения от очередного школьного «позора», я с большим воодушевлением строил планы о том, как начну регулярно и прилежно готовить уроки. Мечты о светлом безоблачном будущем, раскрашенном яркими красками почёта, уважения и восхищения, подстёгивали мою энергию. Но приход домой означал катастрофу. Бабушка ставила передо мной сковороду котлет или жареного мяса, я съедал всё это и, объевшийся, перекочёвывал на диван, где продолжал, зевая и потягиваясь, мечтать о замечательном будущем. Потом я шёл гулять, и развлечения с друзьями полностью поглощали меня. Время от времени, я вспоминал о невыполненном долге, но расслабление после мучительного школьного утра казалось столь необходимым, а время до вечера - столь бездонным, что я всячески оттягивал момент унылого выполнения домашнего задания. Наконец, поздно вечером я приходил домой и с ужасом понимал, что всё потеряно - я устал, хочу спать и времени уже не осталось. Тогда я ел и садился к телевизору.
Иногда, мне удавалось сделать несколько удачных шагов на пути исполнения долга, но восторг от удачи прямо-таки сметал меня со стула, и в ликовании я забывал о необходимости продолжения усилий. Через некоторое время я обнаруживал, что вновь нахожусь в прежнем положении бездельника.
Я вновь и вновь штурмовал самого себя, вновь и вновь сползал к исходным позициям. Я не мог справиться с собой, хотя и очень хотел этого. В те годы, понимая, что ни мама, ни отчим - люди слабовольные - не в состоянии мне помочь, не в состоянии сломить моё своеволие, я мечтал о «капрале с палкой», который извне привнёс бы то насилие надо мной, которое ни я, ни родители не в состоянии были совершить, и приучил бы меня к упорному труду. Но это были лишь мечты. «Капрала» в наличности не было. Так же как и отца. Вернее, отец был, но в те редкие дни, когда он навещал меня, он использовал меня для развлечения. И сейчас, оглядываясь назад, мне до боли жаль маленького Сережу - его одевали и кормили, развлекали и поучали, но он был одинок перед жизнью, к...
ВНИМАНИЕ!
Текст просматриваемого вами реферата (доклада, курсовой) урезан на треть (33%)!
Чтобы просматривать этот и другие рефераты полностью, авторизуйтесь на сайте:
|
|
|
Добавлено: 2010.10.21
Просмотров: 1049
|
Notice: Undefined offset: 1 in /home/area7ru/area7.ru/docs/linkmanager/links.php on line 21
При использовании материалов сайта, активная ссылка на AREA7.RU обязательная! |
