Литературная гостиная Душа в заветной лире…

Душа, как лист, звенит, перекликаясь, Со всей звенящей солнечной листвой, Перекликаясь с теми, кто прошёл, Перекликаясь с теми, кто проходит…

Н. Рубцов

Хозяйка гостиной (ведущая).
Хозяин гостиной (ведущий).
Гости (группами).

На столиках – свечи, на стенах – портреты поэтов (силуэты).
Хозяева зажигают свечи.

Молчат гробницы, мумии и кости, –
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный – речь.

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.

«Слово – Бог, но Бог распят за слово,
ручьями, струнами во мраке серебрясь…»

«Художник – путь. Но это путь единый,
Единый путь распятья и креста. »

«В тот день, когда Пушкин написал «Пророка», он решил всю грядущую судьбу русской литературы, указал ей «высокий жребий» её: предопределил её «бег державный». В тот миг, когда серафим рассёк мечом грудь пророка, поэзия русская навсегда перестала быть всего лишь художественным творчеством. Она сделалась высшим духовным подвигом, единственным делом всей жизни. Поэт принял высшее посвящение и возложил на себя величайшую ответственность. Подчиняя лиру свою этому высшему призванию, отдавая серафиму свой «грешный язык», «и празднословный, и лукавый», Пушкин и себя, и всю грядущую русскую литературу подчинил голосу внутренней правды, поставил художника лицом к лицу с совестью, – недаром он так любил это слово. Пушкин первый в творчестве своём судил себя Страшным судом и завещал русскому писателю роковую связь человека с художником, личной участи с судьбой творчества. Эту связь закрепил он своею кровью. Это и есть завет Пушкина. Этим и живёт, и дышит литература русская, литература Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Толстого. Она стоит на крови и пророчестве.»

* * *

На тяжки твой венец терновый
Гляжу сквозь дымные года
Из края дальнего, другого,
В каком ты не был никогда.
На обжигающее слово
Надежды, гордости, стыда
Гляжу из возраста другого –
В каком ты нежил никогда.
Но свод свинцовый, труд суровый,
Полёт надзвёздной высоты
Гляжу из времени другого –
В каком и в мыслях не был ты!
Другие в мир пришли печали.
И холод в мир пришёл другой…
И дале, дале – дале, дале –
Всё дале, дале! – голос твой.
И в грустной ясности во взгляде –
Неизбежимо в каждом дне –
Неотвратимо в каждой пяди! –
Ты – путь подсказываешь мне!

* * *

Машук оплыл – туман в округе.
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал почти в испуге
Перед спокойствием своим.
В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось,
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.
Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство.

* * *

У поэта соперника нету
Ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
Это он не о вас – о себе.
Руки тонкие к небу возносит,
Жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит…
Это он не за вас – за себя.
Но когда достигает предела
И душа отлетает во тьму –
Поле пройдено, сделано дело, –
Вам решать: для чего и кому.
То ли мёд, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм…
Всё, что было его, – нынче выше.
Всё для вас. Посвящается вам.

«Настоящих поэтов читают всю жизнь. Всё новое и новое открывается в них. Вначале их любишь, почти не понимая. Но вся мощная мелодия их зачаровывает, образы и картины потрясают сами по себе, – очень хорошо, когда поэт труден вначале, значит, в нём что-то есть, что требует своего освоения, есть за чем вновь и вновь возвращаться».

* * *

Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
Они со мной ночуют
В моём селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.
Звучат, гоня химеры
Пустого баловства,
Прозрачные размеры,
Обычные слова.
И хорошо мне… В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух.

«Творчество – не искусство. Это форма духовного существования человека. То, что удерживает нас в жизни. Пока мы говорим стихами, нашей психее – душе! – не нужна фармакология.»

Воспоминания о Николае Гумилёве (читает с листа): «Тогда я не понимал, но впоследствии понял, что его надменное отношение к большинству окружающих происходит у него не от спеси, но от сознания своей причастности к самому священному из существующих искусств – к поэзии, к этой (как он был уверен) высшей вершине одухотворённой творческой жизни, какой только может достичь человек.»

Небесного коснулся дна
Твой дух глубинный, голос мирный:
Такою стужею надмирной
Душа твоя опалена!
Нездешней силой сердце билось –
И переполненная грудь
Эфир разреженный вдохнуть
Успела – и остановилась.

Жизнь поэта после смерти –
Вечный спор добра и зла…
Книги, дали и повети,
Память злая, как стрела,
И опять – осока, ветер,
Чем душа его жила.
Что ж, музей, конечно, нужен,
Но уж если нет его,
Пусть пока метель покружит,
Пусть пока ласкает стужа
Этот взгорок для него.
Жаль, конечно, что спалили,
Дымом к небу вознесли.
Огонёк всегда любили
На Великой на Руси…
И пока всё длился спор
Был ли дом, а может, не был,
Стали полем – пол и двор,
Потолок – Высоким небом.

«Лиру свою Есенин ставил выше всего на свете, выше своей жизни и даже своей души. «Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам. Я не отдам её в чужие руки, ни матери, ни другу, ни жене…»
«Творчество Есенина – это некий возвышенный трагический «сон», это ощущение своей жизни как единого сновидения, замкнутого в самом себе. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Вот это единое произведение, повесть о себе и есть творчество истинного лирика. В этом смысле Есенин как никто создал из своей жизни повесть и нам поведал её. В этом его огромная сила.»

* * *

Вёрсты все потрясённой земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есененской музы.
Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.

Я тебя в твоей не знала славе,
Помню только бурный твой рассвет,
Но, быть может, я сегодня вправе
Вспомнить день тех отдалённых лет.
Как в стихах твоих кричали звуки,
Новые роились голоса…
Не ленились молодые руки,
Грозные ты возводил леса.
Всё, чего касался ты, казалось
Не таким, как было до тех пор,
То, что разрушал ты, разрушалось,
В каждом слове бился приговор.
Одинок и часто недоволен,
С нетерпеньем торопил судьбу,
Знал, что скоро выёдешь весел, волен
На свою великую борьбу.
И уже отзывный гул прилива
Слышался, когда ты нам читал,
Дождь косил свои глаза гневливо,
С городом ты в буйный спор вступал.
И ещё не слышанное имя
Молнией влетело в душный зал,
Чтобы ныне, всей страной хранимо,
Зазвучать, как боевой сигнал.

От нехватки воздуха, по Блоку,
пал поэт, как и любой поэт.
А поэт стоял неподалёку
недоруган и недовоспет.
Кто его поставил на Арбате,
мрачного, в потрёпанном плаще?
Пляшет муза, резкая, как «нате!»
Голой девкой на его плече.
Мы уже по-волчьи выть не будем
в темном человеческом лесу.
Кто прошёлся и каким орудьем
по его разбитому лицу?
Видно, били ночью, не добили,
а вернулись – где он, господа?
Пешим ходом – не в автомобиле –
Сам исчез с Арбата навсегда.
Прекратили медленную пытку
персонажа бешеной молвы.
Воздадим хвалу переизбытку
воздуха на улицах Москвы!..

Быть поэтом – это значит то же,
Если правды жизни не нарушить
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души.

* * *

Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и н6а утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле! – Неба дочь!
С полным передником роз! – Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! – Ястребиную ночь
Бог не пошлёт по мою ястребиную душу!
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез…
- Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андреевны,
Но меня одолела тоска.
<…>
Ведь она за своё воплощенье
В снегиря царскосельского сада
Десять раз заплатила сполна.
Ведь за это пройти было надо
Все ступени рая и ада,
Чтоб себя превратить в певуна.
Всё на свете рождается в муке –
И деревья, и птицы, и звуки.
И Кавказ. И Урал. И Сибирь.
И поэта смежаются веки.
И ещё не очнулся на ветке
Заревой царскосельский снегирь.

…Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, сверстники,
Чтоб он умер в своей пастели!

И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье…
Он не мылил петли в Елабуге
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские «письменники»
На поминки его поспели!…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!

И не то чтобы с чем-то за сорок,
Ровно семьдесят – возраст смертный,
И не просто какой-то пасынок,
Член Литфонда – усопший смертный!

Ах, осыпались лапы ёлочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!

«Мело, мело по всей земле,
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…»

Нет, никакая не свеча –
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!

А звал зевал, а звал скучал –
Мели, Емеля, -
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к «высшей мере»!

И не к терновому венцу
Колесованьем.
А как поленом по лицу –
Голосованьем!

И кто-то, спьяну, вопрошал:
«За что? Кого там?»
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом!..

Мы не забудем этот смех
И эту скуку, -
Мы – поимённо – вспомним тех,
Кто поднял руку!

«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…»

Вот и смолкла клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародёры
И несут почётный … ка – ра – ул!

Звучит реквием Моцарта.

Двадцатый век. А год – тридцать седьмой.
Мир болен смертной пушкинской зимой.
Гремит повсюду с юбилейной новью:
«Не смоете всей нашей чёрной кровью.»
И тут же в вязкой сталинской ночи
Поэтов убивают палачи.
И крови той – на десять Черных речек.
Ты это помнишь, винтик-человечек?
История – спираль. Но как жесток
Вот этот завершившийся виток.

Когда мне было
Очень-очень трудно,
Стихи читал я
В карцере холодном.
И гневные пылающие строки
Тюремный сотрясали потолок:

«Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..»

И в камеру врывался надзиратель
С испуганным дежурным офицером.
Они орали:
- Как ты смеешь, сволочь,
Читать
Антисоветские
Ст...

ВНИМАНИЕ! Текст просматриваемого вами методического материала урезан на треть (33%)! Чтобы просматривать этот и другие тексты полностью, авторизуйтесь на сайте: Ваш id: Пароль: РЕГИСТРАЦИЯ НА САЙТЕ